Город и псы. Зеленый Дом

– Она ни разу не приходила ко мне на прием, – говорит доктор Севальос. – Никогда не приглашала меня, а тут позвала. Если она хотела доставить мне неприятность, ей это удалось. Из-за нее я вдруг пережил все заново.

– С вами дело ясное, – бормочет отец Гарсиа, не глядя на доктора, словно разговаривает со столом. – Мол, у него на глазах умерла моя мать, пусть проводит на тот свет и отца. Но зачем этому мужику в юбке было звать меня?

– Что это значит? – говорит доктор Севальос. – Что с вами?

– Пойдемте со мной, доктор! – Голос слышится справа и отдается под потолком сеней. – Идемте сейчас же, как есть, нельзя терять ни минуты.

– Думаете, я вас не узнаю? – говорит доктор Севальос. – Выходите из угла, Ансельмо. Зачем вы прячетесь? Вы что, с ума сошли, дружище?

– Идемте скорее, доктор, – раздается в темноте сеней надтреснутый голос, которому вверху вторит эхо. – Она умирает, доктор Севальос, идемте.

Доктор Севальос поднимает ночник, ищет глазами и наконец находит его неподалеку от двери. Он не пьян и не буянит, а корчится от страха. Глаза его, кажется, готовы выпрыгнуть из распухших глазниц, и он так прижимается спиною к стене, будто хочет проломить ее.

– Ваша жена? – говорит ошеломленный доктор Севальос. – Ваша жена, Ансельмо?

– Пусть они оба умерли, но я с этим не примирюсь. – Отец Гарсиа ударяет кулаком по столу, и под ним скрипит табуретка. – Я не могу примириться с этой гнусностью. Для меня и через сто лет это осталось бы гнусностью.

Дверь открылась, и Ансельмо пятится, будто видит перед собой привидение, и выходит из конуса света, который отбрасывает ночник. Во дворике показывается фигурка женщины в белом капоте. Она делает несколько шагов – сынок – и останавливается, не доходя до двери, – кто там? Почему не заходят? Это я, мама, – доктор Севальос опускает ночник и заслоняет собою Ансельмо – мне надо на минутку выйти.

– Подождите меня на улице Малекон, – шепчет он. – Я только возьму свой чемоданчик.

– Кушайте бульончик, я уже посолила, – говорит Анхелика Мерседес, ставя на стол дымящиеся тыквенные миски. – А тем временем будет готово пикео.

Она уже не плачет, но голос у нее скорбный, а на плечах черная накидка, и, когда она идет в кухню, в походке ее нет и следа прежней бойкости. Доктор Севальос задумчиво помешивает бульон, отец Гарсиа осторожно поднимает миску, подносит ее к носу и вдыхает горячий аромат.

– Я тоже никогда его не понимал, и в то время, помнится, мне это тоже показалось гнусностью, – говорит доктор Севальос. – Но с тех пор (много воды утекло, я состарился, и мне уже ничто человеческое не кажется гнусным. Уверяю вас, если бы вы видели в ту ночь бедного Ансельмо, вы бы не стали его так ненавидеть, отец Гарсиа.

– Бог вам воздаст, доктор, – сквозь слезы повторяет Ансельмо, пока бежит, натыкаясь на деревья, скамейки и парапет дамбы. – Я сделаю все, что вы потребуете, я отдам вам все мои деньги, доктор, я буду вашим рабом, доктор.

– Вы хотите меня разжалобить? – ворчит отец Гарсиа, глядя на доктора Севальоса из-за миски с бульоном, который он продолжает нюхать. – Может, мне тоже заплакать?

– В сущности, все это уже не имеет никакого значения, – улыбаясь, говорит доктор Севальос. – Все это, мой друг, уже быльем поросло. Но из-за Чунгиты сегодня ночью эта история ожила у меня в памяти и не выходит из головы. Я для того и говорю о ней, чтобы отделаться от воспоминаний, не обращайте внимания.

Отец Гарсиа пробует бульон кончиком языка – не слишком ли горячо, дует на него, отпивает глоток, рыгает, бормочет извинение и продолжает пить маленькими глотками. Немного погодя Анхелика Мерседес приносит пикео и лукумовый сок. Она покрыла накидкой голову – ну как бульон, доктор? – и старается говорить обычным голосом – превосходный, кума, только уж очень горячий, он даст ему немножко остыть, а как аппетитно выглядит пикео, которое она им приготовила. Сейчас она согреет кофе, если им что-нибудь понадобится, пусть сразу позовут ее, отец. Доктор Севальос слегка покачивает миску и пристально рассматривает мутную поверхность колеблемой жидкости, а отец Гарсиа уже начал отрезать кусочки мяса и прилежно жевать. Но внезапно он перестает есть – а распутницы и распутники, которые там были, все они знали? – и застывает с открытым ртом.

– Девицы, естественно, знали об этом романе с самого начала, – говорит доктор Севальос, поглаживая миску, – но не думаю, чтобы кто-нибудь еще был в курсе дела. Там была лестница, выходившая на задний двор, и по ней мы поднялись, так что те, кто был в зале, не могли нас видеть. Снизу доносился дикий шум – должно быть, Ансельмо наказал девицам отвлекать посетителей, чтобы никто не заподозрил, что происходит.

Как вы хорошо знали это место, – говорит отец Гарсиа, снова принимаясь жевать. – Надо думать, вы не в первый раз были там.

– Я был там десятки раз, – говорит доктор Севальос, и в глазах его на мгновение вспыхивают озорные огоньки. – Мне было тогда тридцать лет. Я был в самом соку, мой друг.