Город грехов

Писатель вышел на улицу в сопровождении вдовы. На ней было все то же льняное платье без рукавов, затянутое в талии, на голове нечто вроде чепца.

Порыв ветер сорвал чепец. Рыжие волосы упали на плечи и грудь, платье вздулось и опало, снова вздулось. Создавалось впечатление, что вокруг вдовы как будто бились волны, и она то опускалась, то снова взмывала на вершину водяного вала.

Писатель сморгнул и очнулся. Он все еще стоял на крыльце перед дверью, не решаясь войти в дом Беса…

Дверь была не заперта, и писатель вошел в дом.

Глянув на пустые стены, он сел на кровать с балдахином, откинулся на подушку. Какое-то время он лежал, бездумно уставившись в потолок…

— Нет, я ничего не понимаю в женщинах… и, наверное, уже никогда не пойму… — заикаясь, пробормотал он, вздохнул и закрыл глаза. Как-то обрывками вспомнилось детство. Вдруг откуда-то из темноты всплыло лицо матери. Бес говорил, что она была просто помешана на театре. Театр позволял ей ускользать из реальности, в которой она задыхалась.

Театр и свел ее с ума. Умерла она в желтом доме, окруженная своими копиями. С каждым прожитым днем их становилось все больше и больше.

Когда мать умерла, писатель узнал, что она была ему не мать, а тетка, и умерла девственницей.

Писатель вышел из дома Беса, закрыл дверь, глянул по сторонам и подсунул ключ под коврик.

Писатель шел по улице и представлял себе мать. Он представлял ее изящной, тонкой…

Ночью сон перенес писателя в город.

В городе царила ночь.

Эхо шагов тонуло в гулкой каменной пустоте.

Писатель шел и оглядывался.

Ему казалось, что кто-то преследует его, прячась в складках темноты.

Светало. Небо над городком было пасмурное, улицы пусты, как будто все жители города умерли от тоски и безразличия, лишь сквер у театра заполняла небольшая толпа людей. Лица у них были вытянутые, похожие на маски.

Писатель приостановился у театральной лестницы, по которой из театра спускались зрители, почитатели таланта его матери.

Он стоял и вслушивался в смутный шум голосов. Зрители обсуждали премьеру.

На фоне пустого неба сначала проявился силуэт матери, нарисованный четкой тонкой линией, потом прояснилось ее лицо в нимбе рыжих волос, бледное и отрешенное. Еще под впечатлением своей роли на сцене, она шла в расступающейся перед ней толпе. Движения сдержанно-точные…

Неожиданно лестница зашаталась и стала обрушиваться, погребая всех под своими обломками…

— Мама… — закричал писатель и побежал к ней, спотыкаясь. Он падал, поднимался, близоруко щурясь, пытаясь найти мать в клубах пыли. Любое прикосновение отдавалось в нем болью, оставляло саднящую ссадину…

— Сынок… — Мать протянула к нему руки из мрака. — Помоги же мне… — Она прямо-таки вцепилась в писателя. Она тянула его за собой в темноту кошмара.

В последний момент писатель очнулся, весь в поту…

— Опять этот кошмар… — пробормотал он.

Сцена была действительно кошмарная, впрочем, сама по себе не страшная и ужас возникал оттого, что писатель смотрел на нее из сна и не мог вмешаться в происходящее…

Всю ночь писатель блуждал по улицам города, переходя из одного сна в другой, и проснулся усталый, весь в пыли, со стертыми до крови ногами, сожалея о чем-то…

Было уже утро.

Писатель допил холодный чай в стакане с коричневыми полосками.

Он сидел и смотрел в окно, из которого открывался вид на Иудино болото.

Дверь неожиданно приоткрылась, и в комнату вошел участковый. Вел он себя довольно странно и выглядел не менее странно. Одна половина его лица улыбалась, а другая мучилась. И глаза у него были разные, и как будто с двойным дном. Там что-то колыхалось темное и страшное, как водоросли в мутной воде, напоминающие змей с вздутыми шеями.

— Что случилось?.. — спросил писатель.

— Собирайся… с вещами… — сказал участковый, вскользь глянув на писателя.

Писателя арестовали по подозрению в умышленной гибели скота…

* * *

По камере гулял ветер, было холодно.

Писатель встал, весь в ознобных мурашках, забегал из угла в угол, хлопая себя по бокам и пытаясь согреться. Услышав пение где-то в этажах, он замер, потом подошел к окну…

Спустя какое-то время дверь распахнулась, и в камеру вошел Вагнер, начальник тюрьмы.

— Говорят, ты играешь на флейте… — спросил Вагнер.

— Когда-то играл… — сказал писатель и, глянув на Вагнера, отвел взгляд…

Вагнер был женат. Его жена, Маргарита, блондинка, высокая, худая, одного с ним года, до замужества была оперной певицей. Детей у них не было живых. Две девочки умерли еще в малолетстве, а сын ушел из дома и пропал без вести. Семья Вагнера жила в башне на территории тюрьмы. И лето, и зиму Маргарита ходила в желтоватом, пятнистом халате. С мужем она почти не разговаривала, только хмурила свои густые брови. Правда, в настроении она пела, зажмуривалась и тянула что-нибудь жалобное, а Вагнер слушал. Голос у Маргариты был приятный. Когда она пела, лицо Вагнера преображалось…

Вагнер молча взял писателя за руку и повел его по коридорам и лестницам к себе в башню.

В комнате царили сумерки.

Какое-то время Вагнер, Маргарита и писатель сидели молча.

Сумерки сгустились и Маргарита запела, тихо, почти неслышно, постепенно повышая голос.