Город энтузиастов (сборник)

– А я перекусить забежал – да тут проклятое место, водки не дают. Я ведь к тебе собирался, присаживаясь к столику, продолжал Бугаевский и вдруг: – Сашка! – вскрикнул он и под неодобрительными взглядами кельнерши и кассирши полез целоваться.

– Ты думаешь – Ольга? Чепуха! Думаешь – ревновал? Брось, милый! Я тебе хоть сейчас любую девчонку приведу. Я сам сейчас с двумя балеринами живу. Небось слышал?

Бугаевский назвал не два а четыре популярных имени.

– Не веришь? Дело твое. Я, брат Сашка, петушиное слово знаю.

Выбрав по карточке наиболее сложные названия блюд, Бугаевский еще раз попробовал попросить у кельнерши «ну хоть одну такую малюсенькую баночку» и, получив отказ, стал нехотя глотать залитое пряным соусом мясо.

– А ведь мне, Сашка, – говорил он, – наплевать, что ты там с Ольгой. Ты, брат, равный. Я тебя, Сашка, хоть ты и дурак, а уважаю. А ты подумай – какой-то там Винклер! Инженеришка! Беспризорная сволочь. Хам! И кому изменить – мне, столбовому дворянину.

– А она от него, ты слышал, ушла? – изменившимся голосом добавил Бугаевский.

– Ушла? – удивился Локшин.

– Как сказать. Бросил он ее, старую дуру. И поделом, не лезь в другой раз. Не связывайся с мальчишками.

Буглай-Бугаевский, шипя и захлебываясь, начал рассказывать о Винклере, о якобы учиненных им растратах, о том, будто бы Винклер выкрал ученый диплом, что самая идея теплофикации украдена им у него – Леонида Викторовича Буглай-Бугаевского.

– Я ему еще покажу. – хвастал он, – я его на свежую воду выведу. Иван Николаич дурак. Дерьмо старое. А я его все-таки на кампанию раскачаю.

– А давно она, то-есть, они, – допытывался Локшин. запинаясь и выбирая слова. – уже не встречаются?

– Да она теперь первая ему глаза выцарапает. Ты знаешь, Сашка, какая она стерва! – захохотал Бугаевский и вдруг опавшим голосом продолжал – ты не понимаешь, как мне ее жалко! Нет… Я тебе по секрету скажу – безнадежно. Я ведь теперь у нее каждый день бываю.

– Послушай, Леонид, – внезапно вспомнил Локшин, – ты ведь второй муж Ольги?

– Пятнадцатый. – цинично захохотал Бугаевский, – а может быть, и двадцатый, я за этим не гонюсь. Эх, и дурак же ты, Сашка! Мы бы с тобой такое дело развернули… И охота тебе с бабами путаться. За границу бы поехали… Эх, пропадаю я тут ни за два с полтиной.

– А вы… То-есть ты, – спросил Локшин. – не знаешь, давно она с Винклером разошлась?

Бугаевский не расслышал.

– А ведь мне ее жалко. И до чего жалко. Ну, что ей может сделать какой-то Винклер. Ничего. А бабе всякие страхи мерещатся…

Отставив испещренную глиняными язвами тарелку, Бугаевский неожиданно заторопился:

– А мне пора. Прощай, Саша… Спешу…

Локшин вышел из столовой и остановился на площади в беспомощном раздумье. В нелепых ассоциациях перекликались назойливые репортеры с тревожной испуганной Ольгой, неуместные вопросы Клааса с полупьяной болтовней Бугаевского и почему-то вспомнилась Женя.

Задержавшись на минуту у двери Центральной гостиницы, Локшин спустился к площади Свердлова и пешком пошел на Зубовский бульвар.

– А я тоже сегодня к дочке пришел, – встретил его бывший тесть, – а ее дома нет. Ну, да я ничего, жду.

Встреча с сильно постаревшим Алексеем Ивановичем почему-то обрадовала Локшина.

– Объясни ты мне – говорил старик, – что это делается. Вот я к дочке пришел – хорошо. Ни дня на ночи теперь нет – тоже хорошо. Об этом и в откровении святого Иоанна сказано. Вот только как понимать – я к дочке, положим, к обеду пришел, а она мне: – Я, папаша, в четыре часа ночи обедаю. Насмешка!

– Ей так удобнее, Алексей Иваныч, она ведь служит…

– А мы не служили? Я тоже в фирме Высоцкого сыновей тридцать пять лет служил, меня каждый день по загривку били.

А приходит родной отец – я в доску разобьюсь, а чтобы обед был воврсмя.

Локшин выдвинул из стены складной стул, уселся и приготовился слушать бесконечные излияния тестя. В старческой болтовне и брюзжании Локшин улавливал явно доброжелательные ноты.

– По-новому живем, – продолжал Алексей Иванович, – ну что ж, ж по-новому жить можно. Я человек старый, я и прежде чуть свет на ногах, а теперь бессонница одолевает, так оно и приятнее. А только вот одно нехорошо – дочку не вижу. В роде как бы на разных концах живем. Я тут, а она где-то в Америке. Что ж это такое выходит?

– А Женя скоро придет? – спросил Локшин.

Старик рассердился.

– А разве я знаю. Да нет, пожалуй, ты ее здесь не дождешься. Она у Сибирякова теперь и днюет и ночует. Вот где она. А разве это порядок. По новому быту живет…

Алексей Иваныч подошел к буфету, открыл дверку и вытащил оттуда, видимо, приготовленную специально для него бутылку перцовки.

– А мы и без хозяина обойдемся. По новому быту, – сказал он, ставя на стол бутылку. – Ну-ка, по старой памяти, зятек. Давно я тебя не видел…

Локшин, чтобы не обижать старика, выпил две рюмки перцовки, выслушал длинную и бессвязную речь Алексея Иваныча, в которой последние времена и откровения апокалипсиса сочетались с явными намеками на мужей, уходящих от своих жен, на матерей, бросающих своих ребят в какие-то детские дома и ясли, на жен, которые неведомо где треплют юбки.