Горная долина

Когда я осознал, что радушие гахуку превосходит все мои ожидания, я понял также, что именно оно и настойчивое стремление вовлечь меня в их дела частично объясняют мое отношение к ним. Было вполне правомерно ожидать, что, беря от гахуку то, что они предлагают, я взамен предложу им самого себя, но я не мог сделать это сразу и без мучительной душевной борьбы. Мои друзья гахуку подавляли меня своим преувеличенным радушием. С самого начала они навязывались мне, ожидая от меня такого же участия в их жизни, к которому я не был готов. В Тофморе все было иначе. Там общее недоверие к мотивам моих действий оказывалось выгодным в двух отношениях. Мои контакты с теми, кто относился ко мне отрицательно, не выходили за определенные рамки, ограничивавшие воздействие на меня незнакомого уклада жизни. В то же время я чувствовал большую благодарность к тем, кто решил пренебречь этими рамками и, пойдя против общего мнения своих соплеменников, принес мне нечто большее, чем обычные отношения между носителями и собирателем информации. Общаясь с ними, как с людьми, я научился отдавать должное индивидуальности, скрытой за ширмой непонятных мне мыслей и обычаев.

Полное отсутствие сдержанности в личных отношениях, которое я встретил в долине Асаро, означало, что я еще меньше, чем обычно, защищен от неприятных и отталкивающих явлений. Только ценой сознательных усилий я мог отделить личность человека от неприемлемых для меня аспектов его жизни, но каждый день предъявлял ко мне столько требований, что на такие усилия почти не оставалось времени и энергии.

И однако теперь, лежа в постели, я понял, что бывали случаи, когда понимание вдруг сметало со своего пути все препятствия, и я испытывал сладко щемящее чувство — крик бренной плоти, узнающей себя в другом через огромное расстояние, разделяющее две жизни. Я взглянул на Макиса, сидящего рядом на полу, и мне захотелось до его ухода найти нужные слова и рассказать ему, что я видел однажды в конце дня, примерно через шесть месяцев после нашей первой встречи.

Был лучший час дня, когда небо приобретает цвет мутного изумруда и соломенные хижины, поднимающиеся из полосы тени, кажутся вышедшими из грез подростка, который бредит дикарями. Вдоль деревенской улицы у дымящих очагов собирались семьи, и резкие голоса ругали прожорливых свиней, раньше времени явившихся ужинать. Я сидел у дома Макиса и смотрел, как он достает из очага связки батата и ямса и початки кукурузы в нежных зеленых оболочках. Он раскладывал еду на куски бананового листа, служившие тарелками, каждый раз называя того из членов семьи, которому предназначалась порция. Покончив с раздачей пищи, он не остался, как обычно, с семьей, а взял лук и стрелы, повернулся и пошел по тропинке прочь от селения. Что-то в его поведении меня насторожило. Я поднялся и пошел за ним.

Нагнав Макиса там, где тропинка, казалось, поворачивала в воздухе над долиной, я окликнул его и спросил, куда он идет. Я был лишь на один-два шага позади Макиса, но он не подал вида, что услышал меня. Я обеспокоился, не обидел ли я его, и решил не подходить, когда он свернул с тропинки и остановился в высокой траве. Профиль Макиса четко вырисовывался на зеленом фоне неба, когда он приставил стрелу к тетиве, медленно натянул ее и выстрелил в собирающиеся сумерки. Потом его тело расслабилось, и, когда он повернулся ко мне, ^:в глазах его было спокойствие, которого я не видел прежде.

По пути домой я внезапно ощутил непринужденность и легкость, так неожиданно появляющиеся на некоторых поворотных пунктах пути, который ведет нас к пониманию других. Не было нужды в объяснениях, да и Макису было бы трудно объяснить мне, в чем дело. Но ему, по-видимому, хотелось говорить, и каким-то образом он сумел дать мне понять, что бывают периоды, когда дух человека так подавлен, что ему лучше остаться одному и выпустить несколько стрел в воздух. Макису тоже было знакомо разочарование, овладевающее вдруг нами в суете жизни, непредусмотренная пауза, когда душа замирает, отворачиваясь от мира, и мы видим, что стоим на краю бездны.

По мере выздоровления мое отношение к жителям деревни постепенно менялось. Неприязнь исчезла — теперь я их ждал. Я привык, что они приходят после полудня, и утренние часы проводил в ожидании у окна. В пяти милях от меня за долиной находился дом, в котором я жил. Месяцев через шесть посаженные мною казуариновые деревья вырастут и скроют его за серо-голубой ширмой, а через год, если о нем никто не позаботится, в нем нельзя будет больше жить. Как всегда, когда завершается какой-то период моей жизни, я начал думать о том, чего не успел сделать. Мои мысли занимала не работа — и этом отношении я сделал все, что мог, и дополнительное время не помогло бы, если бы она не оказалась успешной. Я думал о людях, которые мне помогали.