Горменгаст

Старый, старый старик, в чьих метафизических сетях столь бесповоротно увязли трое его учеников, Пикзлак, Врост и Шплинт, наклонялся вперед так далеко, словно рука его лежала на призрачном набалдашнике незримой трости. Диво еще, что он не падал и носа не расшибал.

— На этом месте в коридоре всегда сквозит, — сказал он. Белые волосы его свисали с плеч вперед. Он хлопнул себя ладонями по бокам и снова уложил их одну на другую в той точке пространства, где мог бы находиться набалдашник. — А всякий сквозняк губит человека — уничтожает его — обращает в тень — бросает его на поживу волкам — вколачивает еще один гвоздь в крышку его гроба.

Протянув длинную руку, он поддернул толстые носки, в которые были заправлены штанины его брюк, потопал, распрямился, снова согнулся вдвое и окинул коридор неприязненным взглядом.

— Дрянное, продувное место. Причем безо всякой на то причины. Погибель человеческая — сказал он. — И все же, — он тряхнул белыми локонами, — это, в сущности говоря, неверно. Я не верю в сквозняки. Не верю в простуду. Я вообще ни во что не верю, ха-ха-ха-ха-ха! К примеру сказать, я и с вами не могу согласиться, не приемлю, знаете ли.

Его собеседник, молодой человек с длинными впалыми щеками, дернул головой, словно увидев наставленное на него дуло ружья. Затем приподнял брови, как бы говоря: «Продолжайте…», однако старик молчал. Тогда молодой человек возвысил свой ровный, бесцветный голос, как бы норовя пробудить мертвеца…

— Что значит, сударь, — вы не можете со мной согласиться?

— Просто-напросто не могу, — ответил старик, сгибаясь еще ниже и сцепляя перед собою ладони, — не могу, и все тут.

Молодой человек выпятил подбородок и вернул брови на место.

— Но я, знаете ли, еще ничего не сказал: мы с вами познакомились всего минуту назад.

— Возможно, вы правы, — ответил, поглаживая бороду, старик. — Вполне может быть, что вы правы, впрочем, наверное сказать не могу.

— Но говорю же вам, что я еще ничего не сказал! — Бесцветный голос прозвучал громче, глаза молодого человека приложили массу усилий, стараясь вспыхнуть, но то ли трут оказался сырым, то ли тяга слабоватой, да только ничего в глазах не затеплилось.

— Я ничего не сказал! — повторил он.

— А, вы об этом! — сказал старик. — Да оно мне и ни к чему. — Он издал низкий, чрезвычайно неприятный смешок умудренного всепониманием человека. — Я просто-напросто ничего не приемлю, вообще ничего. Возьмем, к примеру, ваше лицо. Неправильное лицо — как, впрочем, и все остальное. Жизнь удивительно проста, если смотреть на нее с этой точки зрения — ха-ха-ха-ха!

Негромкое, утробное удовольствие, сообщаемое старику его отношением к жизни, показалось молодому человеку безобразным, и он, вопреки своей природе — меланхоличности, невыразительному лицу, пустому голосу, тусклым глазам — осерчал.

— А я не приемлю вас! — выкрикнул он. — Я не приемлю нелепый угол, под которым вы сгибаете ваше полумертвое, только для живодерни и пригодное тело. Не приемлю вашей белой бороды, свисающей с подбородка, точно грязная морская трава… Не приемлю ваших крошащихся зубов… Не…

Старик был в восторге: утробное клохтанье его все длилось, длилось…

— Так ведь и я тоже, молодой человек, — просипел он. — И я тоже. Тоже ничего этого не приемлю. Видите ли, я не приемлю даже того, что нахожусь сейчас здесь, а если б и принимал, то не принял бы долженствования этого. Все до смешного просто.

— Вы просто пытаетесь быть циником! — воскликнул молодой человек. — Только и всего!

— О нет, — сказал коротконогий старик. — Я никаких таких быть не приемлю тоже. Если бы только люди отказались от стараний быть чем бы то ни было! Да и чем они могут быть, в конце-то концов, помимо того, чем уже являются — или являлись бы, если б я принял за факт, что они хоть что-то собой представляют?

— Мерзость! Мерзость! МЕРЗОСТЬ! — завопил впалощекий молодой человек. Угнетенные страсти его после тридцати проведенных в нерешительности лет нашли наконец выход. — Довольно, мы и так уже слишком долго провалялись в могиле, старая вы скотина, это там хорошо и правильно быть ничем — холодным и конченым. Но разве жизнь такова? Нет! Нет! Будем гореть! — вскрикивал молодой человек. — Сожжем нашу кровь на высоком костре жизни!

Однако старый философ ответил:

— Могила, молодой человек, вовсе не такова, какой вы ее себе представляете. Вы оскорбляете мертвых, молодой человек. Каждое ваше бездумное слово пятнает чью-то гробницу, уродует усыпальницу, возмущает грубым топотом покой смиренного могильного холма. Ибо смерть есть жизнь. Живо лишь то, что безжизненно. Разве не видели вы, как в сумерках спускаются к нам с холмов ангелы вечности? Еще не видели?

— Нет, — ответил молодой человек, — не видел!

Бородатый философ согнулся пониже и уставился на молодого человека.

— Как, вы ни разу не видели ангелов вечности с большими, как одеяла, крылами!

— Не видел, — ответил молодой человек, — и видеть не хочу.