Горменгаст

— Я советую тебе, Ирма, чуть больше доверять твоему мужу. Возможно, он не совершенен. Возможно, есть мужья и получше. Скажем, с более благородными профилями, а? Или с волосами, подобными цветущему миндалю. Не мне судить. И возможно, существуют мужья, которым удалось даже стать школоначальниками, или обладающие более обширным умом, или такие, чья молодость была ослепительнее в своей галантности. Не мне судить. Но я, такой как я есть, стал твоим. И ты, какая ты есть, стала моею. И оба мы, такие как есть, принадлежим друг дружке. К чему же приводит нас эта мысль? А к следующему. Если все это так, а ты тем не менее трясешься от каждого ночного шороха, я вывожу отсюда, что веры в меня, с тех ранних дней, когда ты готова была лежать у моих ног, в тебе поубавилось. О, ты все продумала заранее… продумала!..

— Как ты смеешь! — вскричала Ирма. — Как ты смеешь!

Кличбор немного увлекся. И забыл, к доказательству чего, собственно говоря, клонились его доводы. Приступ раздражения, проистекшего из некоторой толком не оформившейся мысли, взял его врасплох. Он постарался овладеть собой.

— Ты спланировала, — продолжал он, — мое счастье. И преуспела весьма во многом. Мне нравится сидеть здесь с тобой, если только ты не держишь спину слишком прямо. Умягчись, дорогая моя… ну, хоть немного. Порою так устаешь от прямых линий. Что же касается Стирпайка, прими мой совет — когда тебе страшно, обращайся ко мне. Беги ко мне. Лети ко мне. Прижмись к моей груди, заройся пальцами в мои волосы. Успокойся. Ты прекрасно знаешь, как бы я с ним обошелся, подвернись он мне под руку.

Ирма оглядела своего достопочтенного супруга.

— То есть совсем не знаю, — сказала она. — И как же?

Кличбор, имевший на этот счет еще меньшее, нежели Ирма, представление, провел рукой по длинному подбородку и искривил в хилой улыбке губы.

— О том, что я сделал бы с ним, — сказал он, — человек воспитанный распространяться, пожалуй, не вправе. Вера: вот что тебе нужно. Вера в меня, дорогая.

— Да ничего бы ты с ним не сделал, — сказала Ирма, пропустив мимо ушей совет мужа уверовать в него. — Решительно ничего. Ты слишком стар.

Кличбор, совсем уж собравшийся снова усесться в кресло, так и остался стоять. Спиною к жене. Глухая боль растекалась под его ребрами. Чувство беспросветной несправедливости телесного одряхления овеяло старика, но мятежный голос восклицал в его сердце: «Я молод, я молод!», между тем как у плотского доказательства его возраста — трижды по два десятка плюс еще десять лет, — вдруг подогнулись колени.

Ирма во мгновение ока очутилась с ним рядом.

— О, дорогой мой! Что с тобой? Что с тобой?

Приподняв голову мужа, Ирма подсунула под нее подушку. Кличбор оставался в ясном сознании. Потрясение, испытанное им, когда он обнаружил, что лежит на полу, на миг-другой выбило его из колеи, затруднив дыхание, но и только.

— Ноги подогнулись, — сказал он, глядя в склонившееся над ним озабоченное лицо с поразительно острым носом. — Но теперь все в порядке.

И сразу же пожалел о сказанном, поскольку, не открой он рта, Ирма, глядишь, еще целый час пронянчилась бы с ним.

— В таком случае, дорогой, тебе, наверное, лучше встать, — сказала она. — Пол не самое правильное для школоначальника место.

— Да, но я чувствую себя очень…

— Вставай, вставай! — прервала его Ирма. — Довольно глупостей. Я пойду взгляну, заперты ли двери. Надеюсь по возвращении найти тебя в кресле.

И она удалилась.

В раздражении постукав каблуками по ковру, школоначальник кое-как поднялся, а усевшись в кресло, показал язык двери, в которую вышла Ирма, но сразу покраснел от стыда и послал в ту же сторону воздушный поцелуй, сдув его со своей изношенной ладони.

Глава шестьдесят первая

Была одна часть внешней стены, так глубоко упрятанная под пологом ползучих побегов, что за сто с лишним лет ничьи глаза, не считая глаз насекомых, мышей и птиц, не видали ее камней. Эти волнистые акры обвисшей листвы глядели на некий проулок, прилегавший к внешней стене Горменгаста столь близко, что если бы мышь либо прячущаяся птица выбросила из лиственной тьмы сучок, он упал бы прямо в него.

Проход этот был узок и большую часть дня купался в глубокой тени. Только совсем уже к вечеру, когда солнце повисало над Лесом Горменгаст, сноп медовых лучей косо скользил вдоль проулка и янтарные лужицы света наливались там, где по целым дням роились зябкие, негостеприимные тени.

И с появлением этих янтарных лужиц, сюда, откуда ни возьмись, сбредались окрестные дворняги и рассаживались, вылизывая болячки, в золотистых лучах.