Горменгаст

В гневе вылез Стирпайк из кресла. Однако в глубине души он сознавал, что злится не на них — на себя. Ибо то, что мгновения тому представлялось забавным, теперь почти напугало его. Оглянувшись назад, вспомнив, как он петушиным шагом обходил их тела, Стирпайк понял, что был близок к безумию. Подобного рода мысль мелькнула в его голове впервые, и чтобы отогнать ее, он закукарекал. Петушиный проход нисколько его не встревожил, он прекрасно отдавал себе отчет в том, что делает, и чтобы доказать это, будет кукарекать снова и снова. И не потому, что ему так хочется, но в доказательство того, что он может остановиться, когда пожелает, и снова начать, когда захочет, неизменно сохраняя полную власть над собой, ибо нет в нем ни грана безумия.

Не понимал Стирпайк одного: смерть Баркентина, ночной ужас огня и тухлой воды замкового рва и последовавший за ними долгий бред изменили его. Все, что он думал теперь о себе, имело основой предположение, будто он — все тот же Стирпайк, что и несколькими годами раньше. Но он уже не был тем юношей. Часть его сгорела в огне. Другая безвозвратно потонула во рву. Бесстрашие Стирпайка больше не было безграничным — оно сжалось, обратившись в окаменевший кулак.

Он стал подлее, раздражительнее, нетерпеливее в своей жажде окончательной власти, достигнуть которой можно, лишь устранив всех соперников; и если у него и были когда-нибудь хоть какие-то принципы, какая-то любовь к чему бы то ни было — хотя бы к его обезьянке, книге, рукояти шпаги — даже она выгорела и утонула.

Входя в эту, вторую комнату, Стирпайк прислонил жердину к стене слева от двери. Теперь он ощутил, как жердина притягивает его. Он снова стал собою, или, быть может, перестал им быть. Так или иначе, трое наблюдателей вновь увидели знакомую кошачью поступь, приподнятые плечи. Подойдя к жердине, Стирпайк погладил ее ладонью. Шарф по-прежнему закрывал его лицо. Темно-красные глаза казались маленькими круглыми безднами.

Пока ладонь Стирпайка блуждала по жердине, походя на ласкающую клавиши ладонь пианиста, пальцы нащупали в древесине трещинку и, поиграв с нею, обнаружили, что не составит большого труда отодрать от жердины длинную, узкую щепку. Рассеянно, едва ли сознавая, что делает, Стирпайк, чью уверенность в себе уже потеснили десятки тревожных мыслей, отломал от жерди щепу, на сей раз пустив в ход всю силу, какой обладала его натужно согнувшаяся рука. На саму щепу Стирпайк даже не взглянул и собирался уже отбросить ее, поскольку ему всего-то и хотелось, что ее отломать, но тут взгляд его снова уперся в скелеты и, подойдя к ним и проведя длинной, упругой лучиной по их ребрам, как ребенок проводит порой на бегу палкой по балясинам перил, Стирпайк заслушался костяной музыки своего инструмента.

Этому занятию он предавался несколько следующих минут, чередуя щелчки и рулады в подобии музыки ударных, отвечавшей тональности его настроения.

Впрочем, комната уже прискучила ему. Он пришел сюда, дабы глаза его уверились, что Двойняшки мертвы, и остался здесь дольше, чем намеревался. И Стирпайк, отшвырнув щепу, опустился на колени, чтобы расстегнуть застежку жемчужного ожерелья, свисавшего с позвоночного столба. Поднявшись, он уронил ожерелье в карман и, не помедлив, направился к трем ступеням, ведшим в верхнюю комнату — и в тот же миг господин Флэй выступил из своего укрытия.

На Стирпайка его появление подействовало, как электрический удар. Он отпрыгнул назад скачком, подобным скачку танцора, накидка взвихрилась вкруг него, тонкие губы разделились в смертоносном, изумленном рычании.

Тут уж ничего символического не присутствовало. Петушиная поступь и притопыванье — все это было ничем в сравнении с лютой реальностью прыжка, взметнувшего его в воздух, как подкидная доска.

Быстрый, точно рефлекс, Стирпайк успел прямо в высшей точке полета нащупать нож. Еще не приземлившись он понял, что разоблачен. Что с этой минуты, если он сейчас же не уничтожит бородача, ему придется податься в бега. Миг — и жизнь беглого преступника явилась ему.

Только приземлившись, Стирпайк сообразил, кто перед ним. Много лет он не видел Флэя, полагал его мертвым. Однако теперь он узнал старика — что, впрочем, руки его не остановило. Из всех обитателей замка, Флэй последним проникся бы симпатией к бунтарю.

Стиснув нож, Стирпайк уравновесил его на ладони и уже отвел назад правую руку, когда увидел Доктора с Титусом.

Мальчик был бледен. Кочерга ходуном ходила в его руке, но зубы были стиснуты. Его жутко мутило. Происходящее представлялось ему ночным кошмаром. Последние шестьдесят минут добавили к его возрасту далеко не один час.

Бледен был и Доктор. Лицо его утратило даже следы привычного шутовства. Оно казалось высеченным из мрамора — лицом странных пропорций, но полным изящества и решимости.

При виде этих троих, отрезавших его от лестницы, Стирпайк, почти уж метнувший нож, задержал правую руку.

И тогда, четко и точно произнося слова, странно негромким голосом, ничего не говорящим о гулком биении сердца…