Горменгаст

И носильщики бежали по меркнущей земле. Над головами их тянулся на запад колоссальный язык желтоватого света.

Но с каждым проходящим мгновением сиянье его тускнело, луна выскользнула из тьмы на востоке, и свет на обращенном кверху лице Титуса стал прохладнее и резче.

И носильщики бежали по темной земле.

Эхо пропало. Остались лишь разрозненные звуки ночи – шебуршение каких-то зверьков в подросте да далекое тявканье лисы. Время от времени Титус ощущал, как по лбу его проносятся, ероша пряди волос, прохладные, ласковые порывы ночного ветерка.

– Далеко еще? – крикнул он. Казалось, он уже целую вечность плывет в плетеном кресле.

– Далеко еще? Далеко ли? – крикнул он снова, но не услышал ответа.

Невозможно было нести груз столь драгоценный, как семьдесят седьмой граф, – нести на плечах по лесным тропам, предательским бродам и каменным скатам гор, – и в то же время на бегу находить в голове место для мыслей о чем-то ином. Все внимание носильщиков сосредоточилось на безопасности Титуса, на размеренной плавности мерного бега. Кричи он и в десять раз громче, они бы его не услышали.

Впрочем, слепое странствие Титуса подходило к концу. Он того не знал, а носильщики знали, поскольку, пропетляв последнюю милю или больше по сосняку, они вдруг выскочили на открытый косогор. Земля пошла вниз, и далеко впереди в пеленах залитых лунным светом папоротников, легло у подножия косогора подобие естественного амфитеатра, со всех сторон окруженного отлогими склонами. На первый взгляд, дно этой гигантской чаши сплошь покрывал лес, однако глаза носильщиков уже различили бесчисленные микроскопические, не большие булавочного острия точки света, вспыхивавшие там и сям под ветвями далеких деревьев. И не только это углядели они. Они увидели, что воздух над донным лесом меняет оттенок. В нависшей над ветвями темноте чуялось нежное тепло, подобие дымчатых сумерек, почти розоватых в сравнении с холодной луной или взблесками света среди деревьев.

Однако Титус ничего об этом смуглом свете не знал. Не знал ничего и о том, что его по крутой тропинке несут между папоротников туда, где огромные каштаны вовсе не образуют сплошного леса, как то ложно казалось с окружающих склонов, но продвигаются на целый фарлонг почти к самому краю широкого простора воды. Только искорки света, приковавшие внимание носильщиков, когда те на миг остановились на вершине открытого склона, и указывали на присутствие внизу лунного озера.

Но откуда взялось зарево? Пройдет совсем немного времени и Титус это узнает. Он уже плыл сквозь испещренную лунным светом каштановую рощу. Измотанные носильщики, обливаясь потом, который застил им глаза, поворотили в ведущую к середине южного берега аллею древних деревьев.

Если бы не глазная повязка, Титус увидел бы слева от себя сотню и более лошадей, привязанных к нижним веткам ближайших деревьев. Сбруя, уздечки, повода и седла свисали с веток повыше. То здесь, то там лунный свет, пробивавшийся сквозь листву, ослепительно рассекал полосками мрак или растекался по коже длинных постромок. А подальше от тропы, между редеющих древес, рядами выстроились, как на смотру, самого разного облика экипажи, коляски, двуколки. Там, где листва вверху расходилась, луна сияла, почти не встречая помех: она стояла теперь высоко и свет изливала столь сильный, что удалось бы увидеть и различия в окраске повозок. Колеса каждой украшала листва молодых деревьев, ветки которых были просунуты между спиц, и еще – цветы подсолнечника; в длинной кавалькаде, несколько часов назад проделавшей путь к каштановой роще, не было среди сотен колес ни одного, которое, кружась, не вращало бы листву, ни одного, чьи подсолнухи не кружили бы в сумерках.

Всего этого мальчик видеть не мог – этого и многих иных причуд фантазии, которая целый день, час за часом пробуждалась и разыгрывалась, отвечая духу старинных обычаев, происхождение коих и значение было давно позабыто.

Однако носильщики, наконец, замедлили шаг. И снова Титус склонился вперед, сжимая плетеные поручни кресла.

– Где мы? – крикнул он. – Далеко еще? Вы что, ответить не можете?

Окружающее безмолвие, казалось, гулом отдавалось в ушах. То было безмолвие особого рода. Не то, в котором ничего не случается – безмолвие пустоты, отрицания, – но нечто положительное, осознающее себя, – насыщенное, полное мысли, и никак уж не сонное.

И вот носильщики остановились совсем, и почти сразу Титус услышал в тишине звук приближающихся шагов, а потом…

– Господин мой Титус, – произнес чей-то голос. – Я здесь, чтобы приветствовать вас от имени и матери вашей, и сестры, и всех, кто собрался, дабы отпраздновать ваше десятилетие. …Желание наше в том, чтобы все, приготовленное нами для увеселения вашего, доставило вам удовольствие и чтобы скука долгого, одинокого дня, уже вами прожитого, представилась вам испытанием, каковое стоило вынести; коротко говоря, господин мой Титус, ваша матушка, графиня Гертруда Горменгаст, леди Фуксия и все ваши подданные надеются, что остаток дня рождения вашего вы проведете счастливо.