Горменгаст

– С тобой на редкость трудно разговаривать, Ирма, – сказал ей брат. – Ты, дорогая, не оставляешь в конце своих фраз никаких петелек и зацепок, ничего, что помогло бы твоему любящему брату, ничего для его вечно готового, вечно жаждущего, вечно сверкающего крючка. Мне всякий раз приходится все начинать сначала, о сладкая моя форель. Тянуть леску заново. Но я попробую еще раз. Итак, ты говорила?…

– Ах, Альфред. Хотя бы на миг сделай то, что способно меня порадовать. Говори нормально. Я так устала от твоих фразочек со всеми их риторическими фиоритурами.

– Риторическими фигурами! фигурами! фигурами! – воскликнул, вскакивая и заламывая руки, Доктор. – Почему ты всегда говоришь «риторическими фиоритурами»? Ох, благослови мою душу небо, что творится с моими нервами? Да, разумеется, я сделаю все что угодно, чтобы порадовать тебя. Но что именно?

Однако Ирма, зарывшись лицом в мягкий серый валик, уже залилась слезами. Оторвавшись, наконец, от подушки, она стянула с лица темные очки.

– Это уж слишком! – всхлипывала Ирма. – Когда даже твой собственный брат рычит на тебя. Я так доверяла тебе! – вскричала она. – А ты тоже меня оттолкнул. Я лишь хотела услышать твое мнение.

– Кто еще тебя оттолкнул? – резко спросил Доктор. – Неужто Школоначальник?..

Ирма промокнула глаза вышитым носовым платочком величиной с игральную карту.

– Это из-за того, что я сказала моему дорогому, любимому повелителю, что у него грязная шея…

– О господи! – вскричал Доктор. – Да неужто же ты говоришь ему такое?

– Конечно, нет, Альфред… разве что про себя… в конце концов, он мой господин, ведь правда?

– Если тебе так нравится, – ответил брат, потирая ладонью лоб. – По мне, так пусть будет кем угодно.

– О да, он мой господин. Господин. Он не кто угодно, Альфред, он – все.

– А ты пристыдила его, и он оскорбился, – гордый и оскорбленный, так, Ирма, дорогая моя?

– Да. О да. Именно так. Но что же мне теперь делать? Что мне делать?

Доктор свел воедино кончики пальцев.

– Ты уже переживаешь, моя дорогая Ирма, – сказал он, – самую сущность супружества. И он тоже. Будь терпелива, мой пахучий цветочек. Научись всему, чему сможешь. Используй всю тактичность, какой наделил тебя Бог, запоминай свои ошибки и то, что к ним привело. И не говори ему ничего о шее. Ты только усугубишь положение. А обида его истает. Время залечит рану. Если ты любишь его, так просто люби и не суетись из-за того, что уже миновало. В конце концов, ты любишь его вопреки всем присущим тебе, а не ему недостаткам. Чужие недостатки могут быть обаятельными. А собственные наши всегда невыносимо скучны. Успокойся, хотя бы отчасти. Не говори слишком много, и вот еще что – не могла бы ты, когда ходишь, чуть меньше напоминать буек в волнах прибоя?

Ирма поднялась из кресла и направилась к двери.

– Спасибо, Альфред, – сказала она и вышла.

Доктор Прюнскваллор откинулся на спинку приоконной кушетки и с легкостью совершенно изумительной выбросил из головы все затруднения сестры, снова впав в задумчивое оцепенение, которое она прервала.

Он размышлял о восхождении Стирпайка к важнейшему посту, который тот занимал ныне. Размышлял и о том, как молодой человек вел себя во время болезни. Стирпайк выказал несравненную стойкость духа и волю к жизни, почти что варварскую. Однако по большей части в голове Доктора вертелось нечто совсем иное. Фраза, которая в самый разгар Стирпайкова бреда прорвалась сквозь хаос его бессвязных речей: «А с Двойняшками будет пятеро, – выкрикнул молодой человек, – с Двойняшками будет пятеро».

ГЛАВА СОРОК ДЕВЯТАЯ

I

Темным зимним утром Титус с сестрой сидели на широком подоконнике одной из трех комнат Фуксии, выходивших на Южные Рощи. Вскоре после смерти нянюшки Шлакк Фуксия, после долгих уговоров, чувствуя себя человеком, вырывающим собственные корни, перебралась в более приятную часть замка – в комнаты, которые, в сравнении с ее населенной воспоминаниями неряшливой спальней, были полны света и воздуха.

За окном лежали на земле последние пятна снега. Фуксия, подпирая подбородок ладонями, облокотясь о подоконник, наблюдала за тонкой колеблющейся струйкой серо-стальной воды, спадающей из желоба ближней постройки в расположенный сотнею футов ниже дворик – легкий, неугомонный ветерок налетал порывами, и по временам лившийся из высокого желоба поток оставался прямым и неподвижным, спадая прямиком в установленную во дворике цистерну, порой же сильный порыв ветра отгибал его к северу, а иногда этот водопадик рассыпался веером несчетных серых капель и сеялся, подобно дождю. Потом ветер снова стихал, и отвесная полая струя талой воды спадала, походя на натянутый провод, и вода билась и глухо плескалась в цистерне.

Титус, отложив книгу, которую перелистывал, поднялся на ноги.

– Хорошо, что сегодня нет уроков, Фикса, – сказал он: так Титус стал в последнее время звать сестру, – не то пришлось бы до вечера возиться с Перч-Призмом и его дурацкой химией да еще и с Цветрезом.