Горменгаст

Но что же упало в безмолвие? Даже древесная кошка, и та подумала бы, прежде чем рухнуть с такой высоты в зеленую мглу. Впрочем, то была вовсе не кошка – некто в человеческом облике стоял, окрапленный лиственной тенью: девочка с накоротко обрезанными густыми волосами и лицом, весноватым, как птичье яйцо. Тело, тонкое, – в сущности, тощее, – показалось, когда девочка стронулась с места, лишенным веса.

Совершенно неописуемое лицо – правду сказать, пустое. Словно бы некая маска укрыла его, ни приятная, ни отталкивающая – скорее таящая, чем выдающая ход мыслей. И все-таки, хоть в лице девочки и отсутствовало что-либо способное запасть в память, голова ее так сидела на шее, а шея была с таким совершенством прилажена к тонким плечам, и все движения ее были до того выразительны в своем взаимосогласии, что лицо совсем не казалось лишенным живости, – напротив, обладай оно собственной жизнью, это уничтожило бы присущую девочке нездешнюю отрешенность.

С миг девочка простояла, совсем одна в задремавшей дубраве, а после странно быстрыми движеньями пальцев начала ощипывать дрозда, которого прихватила с ветки при долгом падении сквозь листву и удушила в маленькой жестокой ладони.

ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ

Глиняный город Внешнего Люда, окружавший наружные стены замка Горменгаст, лежал, раскинувшись под солнцем, и тысячи лачуг его вырастали из земли, как кротовые кочки. У этих Внешних, или Блистательных Резчиков, как их еще иногда называли, имелись свои ритуалы, чтимые так же свято, как ритуалы замка.

Ожесточенные бедностью, мучимые всеми немочами, что порождаются грязью, они, тем не менее, были людьми гордыми, даже нетерпимыми. Если бы кто-то из их числа покинул город и обрел богатство и славу, они ощутили бы стыд, унижение. Но и возможность такая была немыслимой. Сама их безвестность, сама безымянность питала в сердцах Внешних гордыню. Все прочие стояли ниже их – не считая только рода Гроанов, которому они принесли клятву верности и благодаря покровительству которого получили возможность лепиться к Внешним Стенам. Когда с верхушек этих стен спускали на веревках огромные мешки с хлебными корками, порой по тысяче за раз, их (то был освященный временем жест со стороны замка) принимали со своего рода издевкой. Это они, Блистательные Резчики, оказывали замку честь; это они снисходили до того, чтобы каждое утро снимать с крюков наполненные мешки и отправлять наверх пустые. И глотая каждый кусок сухих этих корок (составлявших вместе с ярловыми корнями из ближнего леса альфу и омегу их стола), они преисполнялись сознанием, что жалуют своим вниманием замковых пекарей.

Возможно, то была гордыня приниженных – компенсация в своем роде, – однако для них она оставалась более чем реальной. Да и произрастала она не на пустом месте, поскольку одни только изваяния Блистательных Резчиков в полной мере доказывали их гениальность по части цвета и орнамента, коей внутренней жизни Замка противопоставить было нечего.

Сколь ни ожесточены и неразговорчивы были Внешние в древних своих распрях, самая жгучая злоба их изливалась не на живущих внутри стен, но на тех из собственного их числа, кто так или иначе пренебрег их обычаями. Ядро нескладной, ни на что не похожей жизни этого народа составляла твердая, как железо, ортодоксия. Условности их были словно скованы льдом. Провести среди них хотя бы день, не осведомясь прежде о бесчисленных этих условностях, – значило навлечь на себя беды наихудшего толка. Бок о бок с омерзительным несоблюдением простых физических приличий жило в них ханжество, злое и неколебимо жестокое.

Быть незаконнорожденным означало для ребенка быть ненавидимым – источником некой заразы. Но и не только это. Рожденного вне брака ребенка побаивались. Бытовала крепкая вера в то, что дитя любви в некоем смысле порочно. Мать его неизменно изгоняли, но страшились именно ребенка – в сущности говоря, в нем видели зародыш колдуна или ведьмы.

Однако убивать его не убивали – никогда. Потому что убить можно лишь тело. А после призрак будет вечно терзать убийцу.

В облюбованный мухами проулок под изгибом Внешней Стены оседали, подобно цветочной пыльце, сумерки. Мгла сгущалась мало-помалу, пока не затопила и сам проулок, и кривые тростниковые крыши.

Вдоль стены этого проулка, или прохода, рядком сидели на корточках нищие. Казалось, они вырастают из пыли, в которой сидят. Пыль покрывала их зады и лодыжки. Она походила на серое, мертвое море. И по морю этому словно катился прилив – прилив мягкой пыли. Сладостно тонкой и перистой.

Вот в этой общей сизой пыли они и сидели, подпирая спинами нагретые солнцем стены лачуг. То были предметы их роскоши – мягкая пыль и загустелый от мух воздух.

Сидя безмолвно, пока опускалась ночь, они не отрывали глаз от людей по другую сторону проулка – от тех, кто, завершив дневные труды, собирал теперь свои долота, рашпили, киянки и растаскивал их по домам.