Горменгаст

Смертоносное приближение Стирпайка продолжалось. Что мог ему сделать калека? На мгновение спинка кресла частью заслонила Баркентина. И тут, голосом, странно не вяжущимся с бесноватым выражением его лица, ибо голос этот был холоден, как лед, старик произнес всего одно слово:

– Изменник.

Он сражался не за одну только собственную жизнь. Единственное это слово, оледенившее воздух, обозначило то, о чем Стирпайк позабыл: восставая на своего врага, он восстает на Горменгаст. Живой пульс бессмертного замка был перед ним.

Ну и? Это означало лишь, что Стирпайку надлежит сохранять осмотрительность. Следует выдерживать расстояние до минуты, в которую он сможет броситься в атаку. И Стирпайк продолжал подступать – и в миг, когда следующий шаг сделал бы его уязвимым для костыля Баркентина, отпрянул вправо, пробежал к дальнему концу стола, бросил рапиру на сваленные там книги и в одно движение вынув из кармана и раскрыв нож, метнул его сквозь пламя свечей в поворотившегося к врагу Баркентина. Нож, как того и хотел Стирпайк, пригвоздил правую ладонь старика к древку костыля. И в миг, когда изумление и боль обуяли Баркентина, Стирпайк вспрыгнул на стол и вихрем пронесся по нему. Прямо под ним ослепший от ярости карлик пытался выдернуть нож. Стирпайк же единым махом схватил подсвечник и, резко наклонясь, мазнул язычками пламени по задранному кверху лицу. Палящий огонь сразу окатил безжизненную бороду, а следом вспыхнуло и прогнившее тряпье на плечах старика.

И опять-таки, уже зажатый в тисках смертной агонии, мозг Баркентина мгновенно откликнулся на обращенный к нему призыв. Нож еще торчал в руке старика, хоть костыль и упал, – а Баркентин, уже позабывший о нем, со сверхчеловеческим усилием согнул единственное свое колено и, распрямив его, как пружину, прыгнул и вцепился в одежду Стирпайка. Едва успев ухватиться за нее, Баркентин, до предела напрягая руки, вскарабкался, словно огненная обезьяна, по телу молодого человека. И вот он уже впился в поясницу Стирпайка, и огонь тут же охватил одежду молодого врага его. Жгучая боль, растекавшаяся по лицу и груди старика, лишь умножала его силы. Он знал, что умрет. Но и предатель умрет вместе с ним – и к муке Баркентина примешивалось подобие ликования – ликования, порожденного «праведностью» его мести.

Стирпайк же в стараниях освободиться отрывал от себя пылающую пиявку, старался выпрямиться, и на лице его читалась безумная смесь гнева, изумления и отчаяния.

Платье его перенимало огонь не так быстро, как истертая до ветоши мешковина старика, но и оно уже занялось, и пламя, лизавшее щеку и шею Стирпайка, обливало их багрецом. И чем пущие усилия прилагал он, чтобы освободиться, тем с пущей лютостью стискивали его поясницу руки старика.

Если бы кто-то открыл сейчас дверь, он увидел бы светящегося в темноте, бьющего ногами, топчущего разбросанные по столу священные книги молодого человека с натужно корежащимся, как у припадочного, телом, увидел бы, как его дрожащие руки сдавливают черепашью шею горящего карлика – увидел бы судорогу, свергнувшую обоих с края стола, так что они дымящейся грудой рухнули на пол.

Даже теперь, когда боль и ужас продирали Стирпайка, в душе его хватало места для горестного стыда, порожденного неудачей. Он, человек сверхизобретательный, холодный, безупречный организатор, изгадил все дело. Какой-то вшивый семидесятилетний старик перехитрил его. Но стыд этот преображался в ярость отчаяния, в бешенство.

В подобии судороги, в свирепом порыве воли он ухитрился встать на колени, а после, рывком – и на ноги. Ему пришлось выпустить горло врага, и с миг Стирпайк простоял, качаясь, свесив по сторонам тела руки, ощущая такую боль от ожогов, что он, сам того не сознавая, стенал, точно проклятая душа. Стенания эти никак не были связаны с его не знающей жалости натурой. То было нечто телесное. Стенало тело. Мозг об этом не знал.

Распорядитель Ритуала вцепился, будто вампир, в его грудь. Старческие руки обвивали Стирпайка. На искореженном мукой лице Баркентина мешалось с болью сатанинское счастье. Старик сжигал изменника в собственном пламени. Сжигал нечестивца.

Но с каким бы неистовством ни стискивал его хозяин, нечестивец вовсе не собирался приносить себя в жертву, пусть даже смерть его была заслуженной и справедливой. Он дал себе передышку лишь для того, чтобы набраться сил. Опустил руки лишь потому, что умел в непостижимой мере владеть собой. Он знал, что не сможет вырваться из объятий фанатика. И оттого он с миг простоял, выпрямившись, в наполовину сгоревшей одежде, откинув назад голову, чтобы по возможности дальше отвести лицо от языков пламени, поднимавшихся, словно буйная поросль, с прилипшего к нему, обугливающегося существа. Способность простоять хоть мгновение в положении столь ужасном – постоять, глубоко вздохнуть, расслабить мышцы рук, – все это требовало почти нечеловеческого владения волей и чувствами.