Горлов тупик

Хотелось ей верить, но не получалось. Было мерзко увидеть ее на коленях у смазливого Тосика. Галанов представил, как Вика ведет Тосика за руку через бабушкину комнату к себе. Темно, бабушка спит, похрапывает по-стариковски. Они крадутся на цыпочках мимо ее кровати, хихикают, корчат рожи, издеваются над ее старостью, глухотой, храпом.

Он не стал выяснять, действительно ли мама и Вика завтракали вместе, и так понятно: вранье! Если мама сказала, что Вику утром не видела, значит, не видела. С головой у нее все в порядке, никакой особенной забывчивостью она не страдает. Ну, не устраивать же им очную ставку! Мама испугается, оскорбится, занервничает. Вика продолжит врать и выкручиваться. В итоге будет скандал, ужас. Зачем это нужно? Ясно, Вика ночевала с Тосиком и завтракала с ним.

Если бы она смутилась, покраснела, призналась: «Да, у нас роман, ситуация сложная, жена, ребенок», Вячеслав Олегович стал бы ее утешать, давать советы. Оказывается, не нужно ей ни утешений его, ни советов. Она врет ему так же, как всем остальным. Тосику наверняка тоже врет, но от этого не легче.

Он остановился на светофоре и жестко одернул себя: «Хватит ныть! Жива-здорова, и слава богу. По крайней мере, теперь ты точно знаешь, что с Любым она не спит. Перекрестись и успокойся. Да, Тосик женат и похож на альфонса. Дерьмо в сахаре. А ты бы хотел, чтобы она ждала прекрасного принца? Хранила чистоту до брака? Брось, не будь ханжой!»

* * *

Юре дали целых три свободных дня, лететь назад в Нуберро предстояло во вторник. Вера с Глебом укатили в Раздольное на машине, значит, придется ехать электричкой. Ничего, даже приятно. Но сначала надо заскочить к маме, взять подарки.

После разговора с Рябушкиным он позвонил ей и услышал:

– Пока доберешься до Сокольников, пока мы с тобой чаю попьем, потеряешь часа три, рискуешь опоздать на последнюю электричку. К тому же для генерала с генеральшей у тебя все равно подарочков нет.

– Ох, черт! – спохватился Юра.

Когда он возвращался в Москву, родственники ждали подарков, заграничных штучек. Ничего не поделаешь, традиция. Генеральша надменно щурилась и поджимала губы. Генерал изрекал с отрешенно-философским видом: «Важен не подарок, важно внимание!»

Генеральская квартира ломилась от барахла, дача была забита трофейным добришком, вывезенным из Германии. Сервизы, столовое серебро, ковры, горы шмоток. Отделаться пустяками, конфетами и сигаретами, не получалось, обижались еще больше. Обычно Юра просто давал Вере чеки, она покупала родителям заграничные штучки в «Березке», как бы от него.

– Что ж я, вообще с пустыми руками заявлюсь? – спросил он растерянно.

– Так даже лучше, – успокоила мама. – Скажешь: прямо с работы, чемодан оставил у меня. Вот если Вере и Глебу привезешь, а генералу с генеральшей – нет, тогда точно будет обида.

– Обида, – повторил Юра, живо представил лица генерала и генеральши, затосковал и предложил: – Мам, давай я у тебя переночую, высплюсь, а завтра утром забегу в «Березку» на Большой Грузинской, прикуплю им что-нибудь. От Белорусского вокзала два шага. Как тебе такая идея?

– Плохая идея. Высыпаться будешь долго, если еще в «Березку» забежишь, до Раздольного доберешься часам к двум, не раньше.

– Ну и что? У меня же куча времени, аж до вторника.

– Никакая не куча, три дня всего, а завтра суббота, Наташин юбилей. Ты, конечно, можешь сачкануть, поймут, не обидятся…

– Нет-нет, приеду обязательно, Васю сто лет не видел. Правда, для тети Наташи у меня тоже подарка нет и для маленькой Наты…

– Ты мне что привез?

– В чемодане, в красно-белом пакете, жакет серый пуховый.

– Погоди, сейчас посмотрю… – Она зашуршала пакетами. – Вот, нашла! Отлично, то что нужно!

Юре стало немного обидно, даже не примерила, сразу – дарить. Ну, да ладно, для тети Наташи не жалко, тем более круглая дата.

– Маленькой Нате куклу куплю в «Детском мире», немецкую, с моющимися волосами, – продолжала мама, – ты пораньше приезжай, а то с Васей заболтаетесь, вас потом за столом не дождемся. Я буду к шести. Ну, все, целую!

От Ясенева до Лубянки он доехал на служебном автобусе, нырнул в метро, вышел на «Белорусской».

Каждый раз, когда он оказывался на площади Белорусского вокзала, в голове звучал стишок из двух строчек: «Вокзал, пропахший блудом и тюрьмой, как холодно, и хочется домой». Он забыл имя автора. Стишок довольно точно передавал его собственное ощущение вокзала, особенно сейчас, темным ледяным вечером, когда летел в лицо колючий снег и промокли ботинки. Почему-то даже при минус десяти московские тротуары покрыты толстым слоем жидкой незамерзающей слякоти.

На площади выстроилась продрогшая очередь к стоянке такси. В центре, подсвеченный фонарями, высился на мраморном постаменте памятник Горькому, спиной к вокзалу, лицом к тусклым куполам старообрядческой церкви, в снежной пелерине на плечах и с неизменным голубем на голове. В детстве Юра думал, что пролетарский писатель специально снял шляпу и держит ее в руке, чтобы освободить голубю местечко.

Вдоль здания вокзала бродили цыганки в толстых пуховых платках, громко однообразно выкрикивали: