Горький: страсти по Максиму

Всего вышло шесть номеров. Журнал был запрещен в советской метрополии и холодно принят в эмиграции. Горький был морально раздавлен. Его снова сделали невольным провокатором, потому что он наобещал и эмигрантам, и советским писателям приличные гонорары. В который раз его обманули, не позволив сказку сделать былью. В который раз его социальный идеализм и страстное желание всех примирить и объединить для разумной коллективной работы разбились о тупое партийное чванство и политические амбиции.

Но история с “Беседой” преподала ему и еще один практический урок. Он понял, что за границей развивать деятельность ему не дадут. Для Горького-писателя соррентинский период был счастьем, вторым творческим взлетом после Капри. Для Горького-деятеля это был период жестокого кризиса и новой переоценки ценностей.

Насколько непросто складывались издательские и денежные дела Горького за границей, явствует из его переписки с “Мурой” (М. И. Будберг), которая была его доверенным лицом в этих вопросах. Вот она пишет ему в связи с продажей прав на экранизацию “На дне”: “Что же касается требования «скорее денег» с Вашей стороны, а моей просьбы «подождать», то тут я, может быть, проявила излишнюю мягкость. <…> Убедительно все же прошу Вас не предпринимать никаких мер. <…> Деньги у Вас пока есть: 325$ – это 10 000 лир, и должно (курсив М. И. Брудберг. – П.Б.) хватить на месяц”. “Должно” – настаивает Будберг, намекая, что неплохо бы “семье” Горького ужаться в расходах.

К сожалению, писем Горького к баронессе Будберг сохранилось очень мало. Но и этих писем достаточно, чтобы понять, как финансово трудно выживал Горький в предвоенной, кризисной Европе. “Коллекцию (нефрита. – П.Б.) безумно трудно продать, – пишет она, – я справлялась и в Париже, и в Лондоне, везде советуют продать частями и говорят, что стоимость на 50 % упала, т. е. не 700 ф<ранков>, а 350. Что делать?”

“Нефрит продать за 350–500 – чего? – уже совсем раздраженно спрашивает она в ответ на какое-то письмо Горького. – Драхм? Лей?”

Сиденье “на двух стульях” затянулось. С одной стороны, Горького настойчиво приглашают в Москву. Туда рвется сын Максим с молодой женой и двумя детьми: там его знают, там интересней. Из СССР приезжают молодые писатели. Они жизнерадостные, жадные до творчества, что всегда обожал Горький. Эмиграция смотрит на Горького или враждебно, или косо. Те, кто дружит с ним, сами мечтают вернуться в Россию, но как бы под его гарантию. “В Европе холодно, в Италии темно…” – напишет Осип Мандельштам о том, что происходило в Европе и в частности в Италии, где у власти стоял Муссолини. Обыск на вилле Горького “ребятами” Муссолини мало чем отличался от обыска “ребятами” Зиновьева в Петрограде. Но кому жаловаться? Когда обыскивали “ребята” Зиновьева, он помчался в Москву, к Ленину. Теперь – к советскому послу. Кто еще мог защитить обиженного всемирно известного писателя – в революционной России и в фашистской Италии? Только Ленин и советский посол. И однажды Горький понял, что у него нет другого варианта. У него другого варианта нет.

…В 10 часов вечера 27 мая 1928 года Горький вышел на перрон станции Негорелое и ступил на советскую землю после семилетней разлуки. Здесь, как и на всех других советских станциях, его приветствовали толпы людей. Тысячи людей! Апофеоз встречи состоялся на площади перед Белорусским вокзалом в Москве. Это было началом нового, последнего периода его жизни. Очень точно сказано об этом в воспоминаниях Ходасевича: “Деньги, автомобили, дома – все это было нужно его окружающим. Ему самому было нужно другое. Он в конце концов продался – но не за деньги, а за то, чтобы для себя и для других сохранить главную иллюзию своей жизни”.

День девятый Приглашение на казнь