Горький хлеб

Когда Иванка заговорил, девушка робко взглянула на него, а потом еще и еще раз. Лицо у парня открытое и честное. Черные кольца волос упали на смоляную бровь, слегка прикрыв упрямую складку на лбу. Голос неторопливый, но звучный. От всей его плечистой фигуры и смуглого сухощавого лица веяло молодой здоровой чистотой и силой.

Девушка отвела от Иванки взгляд. Что это? Отчего так сердце бьется? Ужель от выпитой чарки, а, может, от черных Иванкиных глаз? И щеки еще больше запылали.

Матрена заметила ее необычное волнение, поперхнулась и подумала сердобольно:

«Ох, неспроста лебедушка наша разрумянилась. Видно, приглянулся ей соколик. Быть беде. Сведет, чего доброго, касатушку из заимки».

Иванка закончил свой рассказ, встретился с глазами Василисы ласковыми и глубокими. Девушка низко опустила лицо и еще пуще зарделась. Повернулась к Матрене и отгородилась от парня широкой пушистой косой.

«Глаза у нее дивные, словно озерца», — пронеслось в голове Болотникова, однако продолжал с мужиками степенный разговор.

— Пойдем ко мне в ватагу, Иванка. С такими молодцами легче будет до Дикого поля добраться. Первым есаулом и верным другом моим станешь, предложил молодому страднику Берсень.

— Спасибо тебе, друже, за привет. Нелегко нам в княжьей вотчине. Вон в твою ватагу сколько уж наших мужиков сбежало. И меня вольный Дон давно манит. Но, видно, не судьба с тобой идти. Отца жаль, тяжко ему будет без меня, — ответил Болотников.

— Ну, что ж — всякому своя дорога, молодец. Но ежели худо будет приходи в степи. Добрый казак из тебя получится.

После ужина принялись укладываться на ночлег. Василиса вышла на крыльцо, села на ступеньку, прижавшись горячей щекой к витому столбцу. А мохнатый бор все гудел, навевая сладкую дрему.

Сзади скрипнула дверь. Девушка обернулась, и сердце ее вновь дрогнуло. Залитый лунным светом, в дверях стоял Иванка — высокий, плечистый. Болотников сошел с крыльца и опустился на землю, повернувшись лицом к Василисе.

— А ведь я тебя за ведьму-лесовицу принял. Думал, что с белым светом распрощался. На селе у нас слух такой прошел.

— Счастье твое, что рядом дедушка оказался, — ответила Василиса, откинув за спину тяжелую косу. — Думала, что ты из дружины Мамона на озеро заявился. Худой он человек и помыслы его черные.

— Правда твоя, Василиса. Мне его душа ведома. Да не о нем речь… Тихо-то как в бору, привольно и дышится вольготно. Любо мне на заимке. А вот на селе все иное. Нелегко там сеятелям живется. Всюду горе, нужда да кнут. На душе у меня часто смутно бывает, — проговорил Болотников.

Василиса молчала. Она смотрела на Иванку, слушала его тихий, задумчивый голос и ей становилось легко и просто.

— Сама-то здесь как векуешь? Семеныч мне поведал о твоей беде. Свыклась ли, Василиса?

— Горько мне было вначале, Иванка. Хоть и бедно мы жили, но в согласии. Мать у меня веселая была. Лучше ее на деревне никто ни спеть, ни сплясать не мог. И отец отродясь ее не забижал. Ох, как она песни пела! В избе, помню, голод, в сусеке пусто, а матушка все равно поет, нужду песней глушит. И я от нее приноровилась. Вот послушай, Иванка…

И Василиса, подперев лицо ладонями, запела чистым грудным голосом раздумчиво и проникновенно:

Ты, дуброва моя, дубровушка,
Ты, дуброва моя зеленая,
Ты к чему рано зашумела.
Приклонила ты свои ветви?
Из тебя ли, из дубровушки
Мелки пташечки вон вылетали;
Одна пташечка оставалася,
Горемычная кукушечка.
Что кукует она и день и ночь.
Не на малый час перемолку нет;
Жалобу творит кукушечка
На зелетного ясного сокола;
Разорил он ее тепло гнездо,
Разогнал ее малых детушек,
Что по ельничку, по березничку,
По часту леску, по орешничку,
Что во тереме сидит девица,
Под косящетым под окошечком
Жалобу творит красна девица,
На заезжего добра молодца,
Что сманил он красну девицу
На чужую дальну сторону…

И когда над притихшим бором оборвалась задушевная песня, Василиса надолго замолчала, а Иванка подумал:

«Вот она какая! Вся в этой песне — добрая и сильная».

И отчего-то тревожно и сладко защемило на сердце. Иванка подсел к Василисе, тронул ее за руку, молвил:

— Чудный голос у тебя, Василиса. Спой еще. Любо мне слушать тебя.

— Не могу я много петь, Иванка. Еще заплачу. Матушка в глазах стоит… А к заимке я привыкла. Хорошие люди меня приютили.

Из сеней выглянула Матрена, клюкой стукнула, заворчала незлобиво:

— А ну-ка спать, полуночники. Вот-вот заря займется.

Глава 42 ИВАНКА И ВАСИЛИСА

Утром провожали Федьку. Дед Матвей снял со стены самопал и протянул Берсеню.