Горький хлеб

Василиса, увидев пришельцев, застыла на месте, смутилась. Мамон вышел из‑за стола, подпер бока руками и во все глаза уставился на нее ‑ рослую, гибкую, с высокой упругой грудью, пышноволосую.

"Век живу, но такой красы не видел" ‑ пронеслось в захмелевшей голове.

— Ты уж прости нас грешных, милая. Сдуру холоп по тебе пальнул, за старую ведьму тебя принял, ‑ участливо вымолвил Мамон.

Василиса обожгла взглядом пятидесятника и повернулась к бортнику:

— Там человек хворый, батюшка Матвей Семеныч, у крыльца он лежит.

Бортник и княжьи люди вышли из избушки. Бродяга припал к крыльцу, свесив бороду в лопухи. Матвей и Тимоха подняли его на ноги, втащили в избу и положили на лавку‑лежанку, покрытую медвежьей шкурой.

Мамон, подозрительно поглядывая, на незнакомого мужика, спросил:

— Отколь такой сыскался?

— В лесу подобрала. Совсем помирал, поди, с голоду. Накормить бы его, дедушка, ‑ промолвила Василиса и ушла в горенку, чтобы спрятать волосы под убрус.

Мамон проводил девку масляным взором и, на время забыв о старухе, у которой только что выпытывал о беглом люде, приступил с расспросами к бортнику:

У тебя, ведь, старик, не было девахи. Где раздобыл, кто такая? Из каких земель заявилась?

— Сироту пожалел. Без отца, без матери, ‑ уклончиво отвечал Матвей.

— Да ты толком сказывай.

— А чего толком сказывать. Мало ли горя повсюду? Скиталась по Руси с отцом, матерью. Доброго боярина да десятину землицы хлебородной старики искали. Да где уж там… Так по весне и примерли с голоду да мору, а девка одинешенька осталась. Нашлись добрые люди и ко мне привели. Нам со старухой подспорье нужно, немощь берет.

— Кто господин ее был?

— Сказывала, ярославского дворянина. Поместье его обнищало, запустело. Мужиков и холопов на волю господин отпустил. Вот и скитались. А эту Василисой кличут.

— Поди, беглянку укрываешь, старик? ‑ недоверчиво проворчал пятидесятник.

— Упаси бог, Мамон Ерофеич. Сиротку пригрел.

— Так ли твой дед речет, девонька? ‑ выкрикнул Мамон.

Василиса вышла из горенки в червленом убрусе, слегка поклонилась пятидесятнику.

— Доподлинно так, батюшка.

Покуда Мамон вел разговоры с бортником, Матрена занялась бродягой: поила медовым отваром, целебной настойкой из диких лесных и болотных трав, тихо бормотала заклинания.

— А ну, погодь, старуха. Мужику не тем силы крепить надо. На‑ко, родимый, для сугреву, ‑ вмешался Матвей и, приподняв бродягу, подал ему полный ковш бражного меду.

Пахом трясущимися руками принял посудину и долго пил, обливая рыжую бороду теплой тягучей медовухой. Пришел в себя, свесил с лавки ноги, окинул мутным взглядом избу, людей и хрипло выдавил:

— Топерь хоть бы корочку, Христа ради. В брюхе урчит, отощал, хрещеные.

— Поешь, поешь, батюшка. Эк тебя скрючило, лица нет, ‑ тормошилась Матрена, подвигая бродяге краюху хлеба и горшок щей.

Пахом ел жадно, торопливо. Восковое лицо его, иссеченное шрамами, заметно ожило, заиграло слабым румянцем. Закончив трапезу, бродяга облизал широкую деревянную ложку, щепотью сгреб крошки со стола, бросил в рот, перекрестился, поднялся на ноги, ступил на середину избы, земно поклонился.

— Вовек не забуду, православные. От смерти отвели.

— Ну что ты, что ты, осподь с тобой. Чать не в церкви поклоны бить. Приляг на лавку да вздремни, всю хворь и снимет, ‑ проговорил Матвей.

Все это время Мамон почему‑то молчал и пристально вглядывался в новопришельца, морщил лоб, скреб пятерней бороду, силясь что‑то припомнить. Наконец он подошел к лавке, на которой растянулся бродяга, и спросил:

— Далеко ли путь держишь, борода?

Пахом, услышав голос Мамона, приподнял голову и вдруг весь внутренне содрогнулся, широко раскрыв глаза на дружинника. Однако тотчас смежил веки и молвил спокойно:

— Путь мой был долгий, а сказывать мочи нет. Прости, человече, сосну я.

Мамон осерчал было и хотел прикрикнуть на пришельца, но тут вступился за незнакомца Матвей:

— Слабый он еще, Мамон Ерофеич. Лихоманка его скрутила. Велик ли с хворого спрос.

Мамон что‑то буркнул и вышел из избы во двор. За ним подались и холопы ‑ сытые, разомлевшие.

В горнице бортник отругал Матрену:

— Языком чесать горазда, старая. Ни беглые, ни разбойные люди здесь не хаживают.

— Так вот и я енто же, батюшка, ‑ отвечала старуха. Матвей глянул на бродягу. Тот лежал с закрытыми глазами, весь взмокший, с прилипшими ко лбу кольцами волос.

— Енто отварец мой пользительный наружу выходит. К утру полегчает, а там баньку истоплю, березовым духом окину ‑ тогда совсем на ноги встанет, ворковала старуха.

— В избу вошел Тимоха.

— Дай бадейки коней напоить, отец, да укажи, где водицы брать.

Бортник взял бадью и подвел холопа к черному приземистому срубу, стоявшему неподалеку от избы.

— Вот здесь возле баньки родничок. Вода в нем дюже холодная, коней не застудите.

— Ничего, отец. Кони господские, справные, выдюжат, ‑ рассмеялся Тимоха.