Горизонты. Повесть о Станиславе Косиоре

Так получилось, что какие-то обстоятельства все время возникали в совершенно новом для Фроси освещении, и поневоле она приучалась их рассматривать по-другому. Особенно это выявлялось в их разговорах с Василем. Наедине с Семеном Фрося замыкалась в их мире — мире любви и надежд. Но в обществе Василя она втягивалась в другой мир, тревожный, опасный. Она знала, что войдет туда, потому что готова была с милым даже прыгнуть в ту самую геенну огненную… Но как ей нести в себе свою тайну, которая уже тяготила ее, как что-то постыдное, что рано или поздно встанет между ней и Семеном?

Так она жила со своим душевным разладом, ничем не выдавая себя, продолжая прилежно работать и выполнять поручения матери Степаниды.

Неподалеку от Харькова, на станции Дергачи, жил адвокат Николай Хрисанфович Поддубный. Собственно, официальной адвокатской деятельностью он не занимался, но жил тем, что писал всякие заявления, разъяснял, как поступить в каких-то казусах несведущим людям. И таковые валом к нему валили.

С матерью Степанидой у Поддубного были добрые отношения еще с тех пор, когда он вместе со своим другом Григорием Кременецким пересиживал трудные времена под монастырской кровлей.

Теперь Николай Хрисанфович в монастырское подворье, где когда-то весело проводил время, и дорогу забыл. А отношения со Степанидой поддерживал через Фросю, которая не раз по дороге в Харьков встречалась с адвокатом, передавала ему от матушки Степаниды подарки: меду банку, собственного копчения окорок, вышитую сорочку, иногда письмо, запечатанное, с надписью: «В собственные руки» — и наказом Фросе только так и передать.

Поддубный приносил свою благодарность в словах цветистых и красивых, а иногда вручал Фросе увесистый пакет, запечатанный личной печаткой и тоже с наказом: матушке в собственные руки.

Николай Хрисанфович, спокойный, хорошо, но неброско одетый, обычно встречал ее на станции Дергачи. И здесь несколько минут они стояли и разговаривали о всяких незначительных вещах, и тут же вручались письма или посылочки.

И эти поручения, как и другие, Фрося выполняла аккуратно и с удовольствием, потому что ценила доверие к себе.

Иногда адвокат передавал Фросе письма, предназначенные Петру Петровичу Пятакову в Харькове, где Фрося часто бывала, потому что жена Петра Петровича была постоянной заказчицей монастырских изделий.

И в тот день, когда переломилась вся Фросина жизнь, она тоже встретилась в Дергачах с Поддубным, и он передал ей объемистый пакет для Пятакова, и она положила его в корзинку, внутрь аккуратно сложенной вышитой скатерти, чтобы пакет не помялся. Она удивилась, что он был слишком тяжел для обычного письма, и тут же о нем забыла, потому что вся была полна ожидания встречи с любимым. И что ей, в конце концов, за дело до дергачевского адвоката с его знакомыми?

Она собралась к Пятаковым только на утро следующего дня. Это утро было какое-то особо счастливое среди многих счастливых дней и ночей. Марья Петровна дежурила у себя в больнице, и Фрося хозяйничала в ее опрятной кухоньке, кормила завтраком Семена, — можно было легко вообразить, что это уже началась их семейная жизнь.

Потом она собрала со стола и попросила Семена достать ее корзинку с полки. Снимая ее, Семен, смеясь, сказал:

— Какая тяжелая! Хоть бы показала когда-нибудь, что за красоты у тебя там… Что люди заказывают за тридевять земель!

— А что? Правда, красоты! Ты верно таких и не видал.

Фрося живо вытащила из корзинки скатерть, предназначенную Пятаковым. От ее резкого движения выпал пакет, о котором она вовсе и не думала в ту минуту. Он упал на пол, конверт лопнул, и несколько листков выпало оттуда. Листки были печатные на пишущей машинке и одинаковые… Фрося, досадуя, что так получилось, хотела их подобрать и вложить обратно в надорванный конверт… Но один из них уже очутился в руках Семена.

В этом не было, собственно, ничего удивительного: мог же он заинтересоваться этими листками, они жебыли печатными, значит, не личными письмами. Удивительным было только выражение лица Семена: словно то, что он прочел, касалось его лично, его и Фроси. Предчувствие беды необъяснимым образом возникло у нее в тот миг, когда он, прочитав, спросил как-то сдавленно и отчужденно:

— Откуда это у тебя?

Фрося рассказала без колебаний все, как есть: и про адвоката, и про Пятаковых.

— А ты знаешь, что это за бумаги?

— Откуда же я могу знать? Ты же видел: пакет был запечатан, а я не в свои дела не суюсь…

Она ответила даже как бы с вызовом, в самом деле: это так было не похоже на Семена, что за допрос?

— Да ты прочти, прочти! — почти грубо сказал он. Она боязливо взяла листок тонкой бумаги, отметив мельком при этом, что текст его вовсе и не машинописный, а исполненный на каком-то другом множительном аппарате, и стала читать…

И только прочла первые строки, как ясно вспомнила, что такой листок, примерно такого же содержания уже читала… Он ходил по рукам в монастыре. Это было давно, и она тогда не придала ему значения. Может быть, даже и не поняла всего.

Но сейчас… Она смотрела на этот листок глазами Семена, и ноги ее подкосились…