Горит восток

затянуть свой невеселый рассказ, углубилась в мелкие, нестоящие подробности. Дотошно расписала, в чем Лиза была одета, какая обувь была у нее на ногах, где спала она у Аксенчихи, какую работу делала.

Уж до того-то она прилежная и скромница была, — нахваливала Аксенчиха Лизу, — на радость каждому бы такой человек. Матери — дочка такая, мужу — жена.

Не тяни ты душу мне! — закричал Порфирий. — Ты скажи, жива она?

Жива, — потупясь, проговорила Аксенчиха, — да я все тебе расскажу.

Так говори, что ли!

Ну вот, а Дуньче моей и Григорию поперек горла стала она. Сам знаешь характер мой: никому не спущу. Уж я Дуньчу с Григорием и словами увещевала и чересседельником, бывало… Так они тогда еще хуже к ней. Исподтишка поедом стали есть. Не углядишь за каждым разом. А Лизавета твоя кроткая, не огрызнется, не отлается, обиду, горечь на душу себе складывала, а потом взяла и ушла.

Ушла? Куда ушла?

На железной дороге, на постройке, потом она объявилась. — Аксенчиха подумала. — У немца какого-то в прислугах, что ли, жила.

На постройке? У немца? — Порфирий торопливо дожевывал хлеб. Глаза у него заблестели. — Так я найду ее, возьму домой. Кто он такой, немец этот?

Да, вишь ты… — старуха замялась.

Чего?

В прошлую пятницу Лизавету вроде как в Иркутск… увели.

Увели? Кто увел? Почему увели? — Порфирий вскочил, едва не опрокинув стол. Ложка упала на пол. — Почему ты не говоришь мне правду, бабка?

— Правду говорю. Увели. Вместе с кандальниками. Порфирий обхватил голову руками, приник к столу.

Аксенчиха молчала. Знала: горе мужское не словами лечат, а молчанием. Она отошла подальше, за печку, чтобы Порфирий понял, что он остался один: так ему будет легче. Поплачет — сухих слез мужских никто не увидит.

Но ворвалась Дуньча, шумная, оживленная. Сунула ребенка на кровать, увидела на столе нарезанный хлеб, схватила ломоть.

Мама, кто это тут спит у тебя за столом?

Потише! — остановила ее Аксенчиха. — Выйди в сени.

За что ее увели? — поднимая голову, спросил Порфирий. Он не слышал, как в избу вбежала Дуньча, не слышал, о чем она перемолвилась с матерью.

Убиться! — закричала Дуньча. — Да это же сам Порфирий!

Уйди ты! — потащила ее за плечо Аксенчиха. — Дай одуматься человеку.

Да ведь он же про Лизку свою спрашивает, — вывертываясь из цепких рук матери, сказала Дуньча, — ну, а я все про нее знаю…

Уйди, Дуньча! — грозно крикнула Аксенчиха.

Что ты знаешь? — потянулся к Дуньче Порфирий.

Все знаю. Варначина она оказалась, в каторгу ее повели…

Аксенчиха дала Дуньче такой подзатыльник, что та захлебнулась словами, и вслед за тем вытолкала ее в сени. Однако прежде чем захлопнулась дверь, Дуньча успела еще прокричать:

Ребенка своего задушила она и против царя всякие книжки читала!

Аксенчиха закрыла дверь на крючок. Еще дрожа от гнева, подошла к Порфирию.

Может, зря это все люди болтают. Никто толком не знает.

Порфирий отодвинул Аксенчиху рукой.

Пойду я.

Куда? Лица на тебе нет. Воды хоть попей.

Не надо. Тяжко мне.

Он откинул с двери крючок, спустился с крыльца, пересек двор и вышел за ворота. Посмотрел направо, налево.

Сходи к Василевым, — услышал за спиной Порфирий.

Кто это сказал? Он оглянулся.

Из калитка высунулась Дуньча, торопливо выкрикнула:

Теща твоя там в няньках живет. Может, она тебе больше расскажет.

И прихлопнула за собой калитку. Звонко брякнула щеколда., Порфирий потер лоб рукой:

«Узнать всю правду о Лизе и тогда решать. Тогда решать, уж в самый последний раз…»

Дом Василевых отсюда налево? Порфирий повернул налево…

Вот и новый дом Василева. Порфирий остановился, окинул его посуровевшим взглядом. Крепко построен дом. Из окантованных бревен в лапу, крыша железная с узорчато выстриженными поверху водосточными трубами. На дымовых трубах словно беседки из жести построены, и в самом верху, на шпилях, флюгера — узнавать, откуда дует ветер. Порфирий усмехнулся. Своими руками в тайге готовил он этот лес. А живет здесь другой… за его здоровье…

Все было прочно сделано в этом доме. Прокованные железом двойные ворота; в шпунт сбитые заборы, такие плотные, что казалось — налей во двор, как в бочку, воды, и ни одна ее капля не вытечет наружу. На калитке висит витое железное кольцо. Порфирий попробовал повернуть его. Нет, щеколда чем-то придавлена. Справа от парадной двери на медной сияющей пластинке кнопка электрического звонка. Нажать ее? Выйдут и обругают. Или откроют дверь на цепочку, глянут и снова захлопнут. Мало ли шляется нищих и попрошаек! Порфирий сдвинул брови. Он в этот дом — нет, дом ему не нужен, — в этот двор он войдет в распахнутую настежь калитку или совсем не войдет. Сквозь щелку он не станет разговаривать!

Он взялся за витое кольцо и застучал им, резко, решительно. Где-то в глубине двора залаяла собака. Зло, остервенело. Порфирий застучал сильнее. Послышались неторопливые шаги.

Эй, кто там? — окликнул его строгий мужской голос— Кого тебе надо?

Открой. Мне надо Клавдею.

Щелкнул засов, приподнялась щеколда, и повернулось кольцо. Калитка распахнулась, Порфирий вошел.

Ты дворник здесь, что ли? — спросил он, оглядывая открывшего ему калитку мужика с забинтованной по локоть правой рукой.