Горит свеча в моей памяти

Это было в конце января 1924 года. Подавленные, плачущие люди на траурных митингах и собраниях, посвященных смерти Ленина, трогательно пели пролетарский гимн «Интернационал»:

Вставай, проклятьем заклеймённый,
Весь мир голодных и рабов!

И беспрестанно кричали: «Любой ценой выполним заветы Ленина!»

Умом, с точки зрения сегодняшнего дня, этого не понять, но так было на самом деле, и не только зрячие глаза наших отцов были слепы.

Меня укутали во все теплое и выпроводили в хедер. Закоулками, по засыпанной скрипучим снегом тропинке надо было идти не больше пяти-шести минут, но мороз так свирепствовал, что сводило пальцы.

В нашей группе было девять человек. Но, видимо из-за мороза, пришли всего четверо. Усадили нас не в светлой зале за длинным столом, а в соседней комнате, где стояли плетеная этажерка и застекленный шкаф с толстыми книгами по еврейской истории, сказками ребе Нахмана из Брацлава, книгами Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, И.-Л. Переца.

Об электрическом звонке на входной двери тогда в местечке еще не знали. Дверь закрывалась только на ночь. Мы и оглянуться не успели, как в дом вошли три молодых человека. Один из них был в картузе с блестящим козырьком, в галифе, с черными кожаными ремнями. Они с негодованием посмотрели на нас, потом повернулись к ребе и строго спросили:

— Чем вы тут занимаетесь?

— Я даю им образование, — ответил меламед.

— На иврите?

— На иврите, на идише, и еще мы поем песни.

Надо признать, наш ребе был очень способным человеком и хоть редко, но учил нас петь. Однако лучше бы ему было об этом помолчать. Культуртрегеры из Евсекции по-своему, с точки зрения своей идеологии, истолковали его простые слова. Вся страна оплакивает смерть Ленина, а здесь распевают песенки. Только начавшая выходить в Харькове газета «Дер Штерн» («Звезда»)[21] пригвоздила нашего ребе к позорному столбу и назвала «классовым врагом».

Хедер перестал существовать. Правда, в местечке, в котором тогда было около трех тысяч евреев, открылась школа с преподаванием на идише, и учителей в нее прислали хороших. То, что идиш может остаться без наследников, тогда еще нельзя было себе представить.

Что же стало с «классовым врагом», с ребе? Рассказывали, что ему пришлось бежать из местечка. Он добрался до Узбекистана и стал там бухгалтером.

Еврейские крестьяне

Степь, степь, степь, куда ни глянь — кругом простор бескрайней степи. Ближайший луг, где пасется стадо, испещрен желтым колючим катраном[22] и множеством разноцветных полевых цветов. Вдали, на горе, в золотистом солнечном мерцании волнами колышутся, склоняясь к земле, полные зерен пшеничные колосья. И все это не чье-то, а мое, мое.

Откуда же у нас, у евреев из маленьких местечек, все это вдруг взялось? Расскажу без утайки.

Это было в 1926 году. В одну морозную среду из областного центра, из Винницы, в Погребище приехал представитель Озета[23] — общественной организации, которая активно помогала осуществлять государственные планы по переселению евреев на землю. Был этот представитель очень красноречив. Человек уже в летах, он не поленился и после собрания пришел к нам домой. Тогда папино решение еще не было окончательным, а представитель не хотел допустить, чтобы семья из девяти человек передумала.

С папой этот товарищ из Озета говорил совсем не так, как выступая перед всеми в клубе. Протерев стекляшки очков в роговой оправе, он заглянул в папин молитвенник и при этом напомнил те очень, очень давние времена, времена Второго Храма[24], когда евреи добывали средства к существованию, занимаясь земледелием. Напомнил, что об этом сказано в Танахе и в Геморе[25]. Завершил словами «Перемена места — перемена счастья»[26].

Между прочим, в это же время большая группа советских еврейских писателей обратилась к еврейским писателям Европы и Америки, призывая их помочь организовать колонии для 500 тысяч евреев[27]. Ехезкел Добрушин писал тогда Г. Лейвику: «Переселение растет и становится настоящим чудом нашей новой жизни».

Могу предположить, что папа и мои старшие братья этих писем не читали, но именно мы были среди тех 500 тысяч евреев, которые должны были стать «настоящим чудом нашей новой жизни». Вначале это не было обманом, мы на самом деле стали собственниками жирного чернозема. Трудно было вчерашним кустарям и мелким торговцам с их установившимися из поколения в поколение обычаями и привычками что-то извлечь из него.

Однако быстрее, чем можно это себе представить, люди все же стали понимать, как подступиться к такой работе. Они со временем приноровились к бескрайней степи, которая сначала казалась чужой и недружелюбной, к чернозему, который до сих пор никого не слушался и своими жирными соками питал не зеленые стебельки хлебных колосьев, а дикую колючую траву, которую называют «курай»[28]. Люди, которые вначале не понимали, чего хочет лошадь, если все время ржет или непрестанно качает головой вверх-вниз, со временем почувствовали себя уверенней.