Горит свеча в моей памяти

И то, каким был я сам. До жениха мне еще далеко, но от купания в реке один раз в день, зато с раннего утра до заката солнца[9], меня уже отучили. Это называлось: за меня взялись, чтобы я хоть со временем «стал человеком».

Однако «стать человеком» в местечке я все равно не мог, потому что с детства на мне было клеймо, да еще какое! Мои родители не могли стать членами профсоюза, и поэтому им было отказано во многих льготах, их лишили права участвовать в выборах и быть избранными[10]. Сегодня это может вызвать ироническую улыбку, а кто-нибудь скажет, что дело «не стоит петрушки» или, говоря по-русски, «выеденного яйца». Однако тогда с такими позорными ограничениями было не очень-то просто получить чуть лучшую работу, а еще труднее поступить в высшее учебное заведение[11]. Уже не говоря о том, чтобы занять какую-нибудь ответственную должность.

Думаю, что не ошибусь, если скажу: в нашем местечке большинство евреев считались деклассированным элементом, и никто не возражал, не дознавался — почему? За какие такие грехи? Скорей наоборот, очень многих заставили и приучили бить себя в грудь и каяться.

Удивительно, однако лишь теперь, летом 2011 года, я стал выяснять, что именно значит слово «деклассированный». Полистал советский словарь иностранных слов и прочел, что это «лицо, утратившее все основные классовые признаки, не принимающее участия в общественной жизни и производстве; морально опустившийся человек, связанный с преступным миром, к примеру, с профессиональными ворами и проститутками».

Вот те на! Получается, что все это о моих родителях и им подобных. Это о моей матери, которую я никогда не видел сидящей сложа руки. Если она не месила тесто, то готовила или стирала. Делилась последним куском с бедняками. И только по праздникам у нас бывало домашнее печенье, медовые пряники, бутылка вишневки.

Моему папе звание «деклассированный» полагалось за то, что из-под жилетки у него были видны цицес[12], и, главным образом, за то, что у него была бакалейная лавочка, из которой доносились запахи селедки вперемежку с керосином. Находилась она в подвале, таком холодном, что иногда даже летом возле прилавка приходилось ставить чугунок с раскаленными углями.

Классовый враг

Талескотн с пришитыми по всем четырем углам цицес я не носил. Длинных локонов на висках[13] у меня тоже не было. А иначе хорош бы я был в глазах своих товарищей, сыновей водовозов, гонтарей, сапожников и бондарей. Им-то было чем хвастаться, а мне?

Не всегда удавалось без взятки присоединиться к такой компании, чтобы поиграть с ними в прятки или в пуговицы. Взяткой мог быть соленый огурец, который хрустел на зубах, несколько гречневых оладий или хотя бы вынесенная из дома наша пестрая кошка, причем от меня требовали, чтобы я позволил дернуть ее за хвост несколько раз.

Допустить такого я не мог и подрался из-за этого с мальчишкой моего возраста. За дракой следил сидевший на глиняной завалинке сосед. Когда мое лицо уже было расцарапано, а у противника из носа капала кровь, сосед разнял нас и объявил:

— Из вас обоих еще может выйти толк. Евреи должны уметь драться.

С моим «противником» Аншлом Штуклером наши дороги пересекались не только в местечке. Последние двадцать лет он живет в Америке и все время обещает, что вот-вот приедет в гости. К старости он стал ходить в синагогу, там иногда одалживает «Форвертс»[14] и потом сообщает мне свое мнение о моих публикациях.

Ходить в хедер[15] было запрещено. Представитель Евсекции[16] и активисты следили, чтобы с хедерами было покончено. Это им не всегда удавалось. Меламеда для младших, трех-четырехлетних детей, едва освоивших алеф-бейс[17] и только начавших читать на древнееврейском, я не помню. Мои воспоминания о хедере начинаются с Пятикнижия.

— Твой ребе, — говаривал мне папа, — знаток Торы.

Наш меламед умел учить. О приключениях Иосифа, сына праотца нашего Иакова, я еще и сегодня могу рассказать так, как выучил из Брейшис[18].

О хедерах и меламедах мне уже давно не доводилось читать. Зато когда-то, скажем, перед войной, это была постоянная тема. При упоминании хедера непременно вспоминали про канчик[19] («Я не мог ходить в хедер, потому что ребе постоянно меня порол»). А меламед в этих воспоминаниях представал в лучшем случае болезненной, хмурой и плохо одетой личностью. Мой ребе был одет в субботнее платье[20], хорошо сложен, высок, красив, и уж какой там канчик, зачем канчик? Его щипок в щеку был лучшей оценкой. У него была педагогическая жилка.

Каким чудом в те времена могла существовать религиозная школа для детей — необъяснимо. Возможно, к этому приложил руку сын ребе. Он был активным комсомольцем, склонным к красивому слову или жесту, но иногда неожиданно появлялся в хедере и прерывал наши занятия — ведь его отцу все время нужно было прятаться от кого-то, в особенности от фининспектора, искавшего, кого бы оштрафовать. Короче говоря, хоть и со скрипом, но занятия шли.