Горит свеча в моей памяти

Теперь понятно, что не случайно многие ученые и писатели, благодаря которым литература на идише достигли новых высот, окончили это Еврейское отделение и аспирантуру при нем (до 1934 года аспиранты не должны были защищать кандидатскую диссертацию)[97].

Если называть имена, хочется начать с Йойсефа Рабина. С Рабиным мы около пятнадцати лет жили в Москве в соседних квартирах. Кажется, с ним, как ни с кем другим, я вел самые откровенные беседы и все же многое узнал о нем только после его смерти, когда разбирал его личный архив. И это при том, что при Сталине он сам не раз так чистил ящики своего стола, чтобы от многого написанного не осталось даже следа.

Я еще попробую рассказать что-нибудь о ряде писателей, поэтов, литературных критиков, которые учились в Московском педагогическом институте, среди них: Рохл Баумволь, Мойше Беленький, Довид Бромберг, Эли Гордон, Шмуэл Гордон, Зяма Телесин, Хаим Лойцкер, Нохум Левин, Бузи Миллер, Мойше Нотович, Арн Раскин и, конечно, Герш Ременик, который, еще будучи аспирантом, уже руководил литературным кружком. Его назидательные речи мы слушали очень внимательно.

Так получилось, что вскоре после приезда в Москву я познакомился и подружился с Залманом (Зямой) Либинзоном и Шлойме Ройтманом. Познакомил нас студент второго курса Исроэл Вахновецкий, так же как и я, уроженец Погребищ. С Либинзоном я потом работал в газете «Дер эмес», а с Ройтманом — в издательстве «Дер эмес». Тогда все вышеперечисленные были совсем молодыми людьми, а сегодня уже никого из тех, чьи имена я назвал, нет с нами. Профессор психологии как-то спросил нас:

— Неужели вы не знаете, что жить опасно?

Тогда мы этого еще не понимали.

Жизнь в общежитии

Весна. Как это часто бывает, солнце, насмехаясь над напечатанным черным по белому прогнозом погоды, не только светит, но и греет так, будто уже середина лета.

Настает ночь. Люди возвращаются с работы, пусть в тесные коммунальные квартиры, порой напоминающие общежитие, но все же к себе домой. К отцу с матерью. К жене, к детям.

Велвел Редько и я ходим по московским улицам и, будто договорившись, заглядываем в чужие открытые окна. Нам кажется, что мы слышим легкое постукивание ножей и вилок, до нас доносятся запахи еды. Собственное домашнее хозяйство. У людей все расставлено по местам. Если решил лечь спать, то никому уже нельзя пикнуть. Как это удобно! Что и говорить, ни в каком общежитии никогда не будешь чувствовать себя, как дома.

А теперь прочтите, пожалуйста, первые строчки пророчества — стихотворения, написанного за полтора года до нападения Германии на Советский Союз:

Я предчувствую, это случится,
Придвигается время беды
Где-то рядом, и там, у границы.
И шаги лихолетья тверды!
Сколько всякой таинственной хмури,
И хотя еще тихо пока,
Но раскаты невиданной бури
Долетают издалека[98].

Автору этого стихотворения, Велвелу Редько, тогда шел двадцать второй год. А за четыре (с чем-то) года до этого мы жили с ним в одном студенческом общежитии, в комнате на четверых, кровать к кровати, и порой, когда бывало очень холодно, вместе ночевали под одним, нет, под двумя тонкими, казенными одеялами.

Его, Велвела, не стереть из моей памяти. До сих пор у меня на слуху то, как он от всей души читает свои стихи, в которых каждое слово так искусно подобрано, так выразительно, что ни заменить его, ни сдвинуть невозможно. Подлинная лирика.

Тогда он еще не встал на ноги как поэт. Допускал огрехи в размере и в рифмах. Как же иначе? Ведь начинающий. Часто менялось настроение. Только что он был мягок и податлив, взгляд теплый, но если чувствующий поэзию друг позволял себе слишком резко отозваться о его стихотворении, Велвел сразу менялся в лице и эмоционально, колко возражал. Временами бывал чрезмерно откровенен или, наоборот, слишком скрытен. Учился и читал так много, что день у него «въезжал» в позднюю ночь.

Часто запоминается ерунда. Мы были в московском цирке. Велвел не спускал глаз с двух клоунов и вообще вел себя в тот вечер, как непослушный ребенок. Прошло несколько дней. Я прохожу мимо приоткрытой двери в нашу умывальную и вижу, как Редько стоит перед зеркалом в своем потертом полушубке, надетом мехом наружу, и строит рожи, как клоун. Волосы растрепаны, рот перекошен, просто страшилище. Через минуту лицо засияло, стало радостным, а кадык трясется от смеха. Я его окликнул:

— Привет!

Он так задрожал, будто я разбудил его от крепкого сна. Осмотрелся, не видел его еще кто-нибудь стоящим перед зеркалом, и по-мужски послал меня по неудобопроизносимому адресу. После этого он примерно неделю куксился и не разговаривал со мной. Он хотел казаться старше своих лет, но, словно нарочно, выглядел моложе…

— Эй, мальчик, — однажды фамильярно обратилась к Велвелу студентка выпускного курса, жившая в соседней комнате. Она хотела угостить его чем-то вкусным, а он ей в ответ нагрубил.