Горит свеча в моей памяти

О Зарецком: у него к сорока шести годам плечи уже немного ссутулились, слушая ответ студента, он любит возиться со своими очками. Если ответ неправильный, очкам грозит опасность поломки. Отличную оценку профессор Зарецкий ставит очень редко.

Как шутники показывали длинную и узкую бородку Нусинова, я не стану описывать. Еще они изображали, как он принимает экзамен: заглядывает в собственный учебник, обеими руками затыкает уши, внезапно встает и таким тоном, словно сам во всем виноват, объявляет студенту: «К сожалению, вы материал не усвоили, совершенно не усвоили, оценка „удовлетворительно“. Извините, но более высокую оценку я вам поставить не могу».

И еще один эпизод, который, как нас уверяли, случился на самом деле. В данном случае Нусинов принимал экзамен в качестве профессора западноевропейской литературы. В течение трех часов один и тот же студент трижды сдавал этот экзамен — за себя и еще за двоих. Материал он знал очень хорошо. Нусинов слушал, кивал головой, а под конец сказал: «Сегодня вы ко мне приходите в третий раз, а один шнурок у вас все время развязан».

Аспиранты

В том же 1926 году Еврейское отделение объявило о приеме в аспирантуру. Как рассказывали, первым поступившим был Арн Гурштейн. К тому времени он уже успел опубликовать ряд работ о еврейской литературе. Его темой была история еврейской литературы XIX века.

Большой ценитель и знаток, он вскоре после окончания аспирантуры стал профессором и сам начал преподавать историю еврейской литературы. Он был очень талантливым лингвистом, библиографом, театральным критиком.

Кстати, его лекции не всегда легко было воспринимать, ведь он пытался пробудить в студентах способность мыслить самостоятельно. Проявлял уважение к чужому мнению. Русскую и европейскую литературу знал почти так же хорошо, как еврейскую. О нем и о его преданности еврейскому слову можно сказать так: он сам был частью истории еврейской литературы и культуры, нашего главного богатства.

Если Арн Гурштейн был первым, кто окончил аспирантуру Еврейского отделения, то Шлойме Ройтман и Арн Раскин — последними. Они защитили свои диссертации и были удостоены звания кандидата филологических наук за четыре дня до начала войны.

Тут мне хочется обратить ваше внимание на то, что было запланировано и что получилось. Так сказать, мечты и действительность.

Обоих аттестовали как специалистов в области западноевропейской, а не еврейской литературы. Еврейская тема уже была под запретом. И все же вклад этих людей в нашу литературу был велик, в особенности это относится к стихам Ройтмана.

Уже после войны, на моей свадьбе, обычно молчавший молодой поэт Иче Борухович (Исаак Борисов) вдруг пристал к Шлойме Ройтману, почему тот пьет лимонад, а не водку. На сей раз Шлойме молчал, а Иче продолжал шутить:

— Хотя во время войны я был радистом, но несколько раз мне пришлось поработать переводчиком. Как-то раз спрашиваю у задержанного немца, который неплохо знал русский язык и выдавал себя за большого друга евреев, читал ли он или хотя бы слышал о диссертации Ройтмана о лирике Гейне. А он мне отвечает, что Ройтмана даже знал лично, а вот кто такой Гейне — не знает. И где, — спрашиваю, — Ройтман может быть теперь? Возможно, Ройтман, — высказал предположение немец, — как и я, попал в плен.

Скользкая шутка. Кто-то вовремя воскликнул: «Лехаим»[96]!

Из тех аспирантов, которые успели защитить свои диссертации, я знал литературных критиков Шмуэля Клитеника, Милю Вортман и особенно близко был знаком с Гершем Ремеником и Мойше Нотовичем. Оба они до этого окончили Еврейское отделение Одесского педагогического института.

Чтобы лучше представить себе, какие великие надежды возлагали на московских аспирантов, привожу статью Гурштейна, опубликованную в газете «Дер эмес» от 21 апреля 1934 г.