Горят как розы былые раны

ПРОЛОГ

Десять лет назад он выходил из дома на Малой Ботанической улице с мольбертом и возвращался, когда Москва затягивалась дрожащей от ночной жизни паутиной темноты. Однокомнатную в этом неприметном, окруженном зеленью доме он купил полгода назад. Именно тогда никому не известный немец увез с собой с аукциона три его полотна. От неожиданно появившейся суммы, которая даже после вычета всех процентов оказалась немыслимой, Голландец растерялся. Он не знал, что делать с такими деньгами. Придя на аукцион из интереса, чтобы посмотреть, как уходят с молотка полотна Шемякина и Коровина, он стал свидетелем потрясшего его события. Стоимость двух из трех его работ превысила предпродажную оценку втрое, в то время как картина Коровина была продана за минимальную цену практически без торгов. Голландец не мог дождаться окончания аукциона, чтобы выяснить, не случилось ли какого недоразумения. Но ошибки не было. В один вечер Голландец стал обладателем двухсот пяти тысяч долларов, с которыми он спустя несколько часов после свершившегося факта не знал что делать. Краски, холст – это понятно. Это обсуждению не подлежит. Но что делать с оставшимися после покупки красок и холста более чем двумястами тысячами? И вдруг он вспомнил, как вспоминает человек крайне непрактичный, отвлеченный, что ему, в общем-то, совершенно негде жить. Комната, которую он снимал в Замоскворечье, за которую задолжал и из которой его вот-вот должны были выставить, была достойным его жильем, если учитывать, что семьи, как обременяющей ноши, он не имел. И можно было жить в ней дальше, заплатив надолго вперед, но в той же квартире две оставшиеся комнаты снимали проститутка и какой-то непризнанный поэт.

С первой хлопот не было. Работу на дом она никогда не брала, в быту была уравновешенной девочкой, любящей со слезами на глазах смотреть сериалы Западного полушария, и у нее всегда можно было занять денег. Но совершенно безобидный с виду поэт своей непризнанностью доставлял массу хлопот. По вечерам в его комнате организовывались творческие вечера, на которые приглашались, Голландец понимал, поэты тоже самобытные и непризнанные, возможно, еще более непризнанные, чем хозяин. Обсуждением новых направлений в поэзии занимались они мало, все чаще дело заканчивалось грохотом разбиваемой посуды. И ближе к утру в комнату к Голландцу уже стучались странные люди, просящие денег. Часто прибывали одни и те же, и они никак не могли запомнить, что у Голландца денег нет. И тогда они стучали в дверь к проститутке, проститутка сыпала матом, и они уходили. Но через час возвращались и шли по тому же маршруту, клятвенно заверяя, что деньги вернут завтра.

Утром поэт находил себя совершенно разбитым и на кухне, заваривая чай, сообщал, что все труднее пробивать себе дорогу новыми стихотворными формами. Люди озверели, чувства заменили инстинктами, и на этом основании, считал огорченный поэт, они не в состоянии проникнуться глубиной постмодернизма до конца. Он делал еще одну вялую попытку выяснить, нет ли у Голландца хотя бы двадцати рублей, и, выяснив и допив чай, растворялся в прохладе московского утра. За два года, что Голландец жил на этой квартире в Москве, он не видел ни одного парня в комнате девушки, равно как не встретил ни одной девушки, выходящей из ванной и числящейся за поэтом. Если объяснить первое Голландец имел возможность – он и сам, объевшись однажды краденой сгущенки в детдоме, смотреть на нее теперь не мог, то объяснение второму обнаружилось совершенно неожиданно. Как-то проститутка вернулась навеселе, с бутылкой мартини в руке и расстегнутом плаще, под которым были только чулки. В этом праздничном одеянии квартирантка приступила к обходу квартиры. Заглянув в комнату Голландца и послав ему воздушный поцелуй, она захлопнула дверь и направилась дальше. Через мгновение Голландец убедился в преимуществе поэзии над живописью.

– Красавчик, хочешь, я придумаю тебе рифму? – донеслось из коридора. Поскольку помимо Голландца в квартире пребывал только один красавчик, было ясно, что проститутка мазки не любит, она предпочитает рифмы.

Ответ прозвучал незамедлительно:

– Лапонька, ты бы мне лучше мартини…

– Ты голубой?

– Грубо.

Выразив свое презрение обстоятельству, при котором жить ей приходится между педерастом и придурком, проститутка громко допила мартини прямо из горлышка. В этой позе она была похожа на пионерку, звуками горна поднимающую отряд по тревоге. А после заперлась у себя. Через несколько минут в ее комнате раздался плач. Поначалу Голландец думал, что это обычное сопровождение очередной серии с участием бразильских звезд кинематографа, но сквозь рыдание прорывались слова о загубленной жизни, каком-то ребенке, а также упоминалась Москва-река как будущее постоянное место жительства.

Ночами Голландец трудился. Он готовил кисти, холст и краски для работы. Выпив на кухне стакан чаю и съев булочку, он отправлялся на работу.