Горят как розы былые раны

Он стоял на скалистом берегу, изо всех сил сопротивляясь ветру. Рассыпая веером мириады брызг, серое с изумрудным отливом небо с грохотом разбивалось о скалы. Ветер рвал с него одежды и сталкивал вниз, туда, где за скалистой грядой стыла податливая, иссушенная веками земля. Словно опасаясь, что в дикости разгулявшейся стихии Винсент увидит что-то, что покрыто тайной, ветер гнал его прочь, подальше от берега.

А Винсент, прикрывая глаза от соленых брызг, смотрел на небо. В освещенном лимонным светом луны неистовстве природы он видел каждое завихрение воздуха, различал его потоки, как различает дельфин стремительно мчащиеся в мутной воде косяки сельди. Сталкиваясь друг с другом, сшибаясь и потрясая все вокруг себя, потоки несли к берегу высокие волны, разбивали их, как хрусталь, о камни, сыпали осколками на берег, и Винсент жадно ловил ртом силу, приносимую с моря…

– Я вижу тебя! – кричал он, делая шаг вперед с таким трудом, словно в руках его была тачка, груженная углем. – Дай мне хоть глоток своей силы!.. Дай силы, чтобы я жил!.. Или забери к дьяволу, раз господь избегает меня!

Винсент вялой от холода рукой развязал тесемки на шее, и плащ, словно мокрая простыня, хлопнув в руках невидимой прачки, улетел куда-то в ночь. С треском рванув в разные стороны лацканы, Ван Гог скинул камзол и остался в белоснежной рубашке. Хлеща его, ветер размазывал шелк сорочки на груди и, забираясь под воротник и меж пуговиц, надувал ее пузырем на спине.

– Возьми и будь ты проклят тысячу лет!.. – теряя голос, кричал Винсент, расставив руки и ища свое распятие.

Рухнув на колени на сияющие свежестью камни, Винсент, не опуская рук, склонил голову.

– Дай силы…

Он не чувствовал ни голода, вечного спутника своего, ни слабости, окутавшей его последние месяцы.

Глава XI

Голландец снова вспомнил тот день, когда много лет назад был вызван директором училища. И как на следующее же утро, во время рисования с натуры, преподаватель выхватила из его руки кисть.

– Ты недостоин этого предмета, – стараясь говорить тихо, быстро произнесла она.

Голландец был удивлен и огорчен. Ему казалось, что роскошное женское платье середины восемнадцатого выглядело бы куда убедительнее, если бы его подол был оторочен не белыми рюшами, а неаполитанскими розовыми. Десять будущих художниц стояли за мольбертами в зале краеведческого музея, и каждая из них, изо всех сил стараясь не оказаться в поле зрения Лидушки, как с ненавистью звали ведьму, шуршала кистями по холсту. В оглушительной тишине зала музея шорох этот чудился Голландцу взмахами нескольких летучих мышей, пытающихся вслепую забиться в щели под потолком.

– Ты никогда не станешь художником!

И тогда Голландец опустил дрожащие пальцы в разноцветные масляные пятна. Стремительно смазывая краску с палитры, смешивая ее и находя нужный оттенок, он дописал картину пальцами.

«Ты никогда не станешь художником», – звенело в его голове.

Смотрительница зала, ветхая, видавшая дореволюционные виды старушка, добралась до мольберта Голландца и, не стараясь говорить тихо, произнесла:

– Боже, какое чудо.

– Это чудо? – шагнув за мольберт и продолжая сжимать кисть Голландца, воскликнула Лидия Николаевна. – Это безвкусица не желающего учиться человека!..

Голландец на всю жизнь запомнил, что случилось потом. Всегда тихая и молчаливая старушка вдруг выпрямилась и, не скрывая бушующего в глазах ее огня, стала выше ростом. Стан ее распрямился, руки налились силой, и, когда она обхватила ими свою талию, Голландец с необъяснимым ему в ту пору изумлением заметил, что у старухи есть грудь.

– Вам ли говорить такое ученице Коровина, сударыня?

Был бы Голландец способен издавать звуки, он бы онемел.

– Что вы сказали? – свистящим шепотом уточнила Лидия, за которой давно водилось прозвище Ведьма.

– Я сказала, что не вам со мной спорить! – прокатилось по залу и застыло под его куполом. – Этот мальчик спущен сюда с Олимпа. Скорее всего богам надоело быть свидетелями чудес, которые не в силах творить даже они. Зависть, сударыня, худшее из качеств богов!

Это было очень похоже на истину. Маленькая, тщедушная старушка произнесла слово, которое отвечало на все вопросы. И уже на следующий день она не вышла на работу. Директору музея не удалось убедить райком партии даже тем аргументом, что восьмидесятилетняя старуха выжила из ума и партия не должна бросать в беде беспомощных людей. Кто-то там, наверху, проявил человечность, и старушке было предложено место уборщицы. Но больше в залах музея Голландец ее не видел. Это означало, что милость не была принята.

Через две недели Голландец выяснил, где она живет, и вечером, после занятий, набив карманы леденцами, направился в гости. Двухэтажный дом на четыре хозяина стоял на другом конце Задольска. Смешав изношенными ботинками грязь двух окраин, Голландец поднялся на второй этаж и позвонил в дверь.

– Вы грязны, сударь, как бурлак, – невозмутимо заметила старуха и жестом пригласила Голландца внутрь. Казалось, она даже не была удивлена его визиту.