Горящие сады

Он встал, выглянул сквозь шторы в окне. В черноте из-за невидимых крыш летели красные пунктирные трассы. Внизу мигали фонари патруля, освещали серо-стальной асфальт, гусеницы недвижного танка. Выстрелы стихали, все реже, прозрачней. Послышался смех солдат, зычная афганская речь.

— Шальная тревога. Какая-нибудь запоздалая машина, и водитель не знал пароля. Дали очередь, а остальные всполошились. Сейчас все утихнет.

Он вернулся, обнял ее, чувствуя, как дрожат ее плечи.

— Не думай об этом. О чем-нибудь другом, — отвлекал он ее. — Расскажи, где живешь в Москве. Где гуляешь? Что видно у тебя из окна?.. Не бойся, все уже тихо…

Он коснулся губами ее плеча, слыша, как затихает, замирает в ней страх, и она останавливается, обращается вся к нему. И стакан на столе, таящий синюю искру, стал разгораться, вспыхивать гранями, наполняться невесомым свечением. Оторвался и поплыл в темноте, как малая голубая комета.

Утро встало пасмурное, с мокрой секущей метелью. Но перекресток перед отелем, вчера пустынный, с одиноким, уродливо застывшим танком, сегодня ожил, пестрел бестолковыми, сталкивающимися потоками. Полицейский в белых перчатках махал руками, пропускал заляпанные такси, трескучие моторикши, грузовики под балдахинами, ручные двуколки хазарейцев. Все это вдруг высыпало, сцеплялось в клубок, закупоривая перекресток, а потом распадалось, гонимое в разные стороны. Танк отъехал, спрятался в глубине под деревьями и оттуда, почти невидимый, нюхал перекресток железной пушкой.

Волков чувствовал изменившийся ритм города. Радовался толчее. Вел машину сквозь липкие метельные ворохи. Дуканщики стояли около закрытых лавок, топтались, мерзли, поглядывали на толпу, на небо, на железные замки на дверях, словно старались определить: какая в море погода, годится для плавания, не потопит их утлые лодки?

— Смотри-ка! — сказала Марина, оглядываясь, прижимаясь к стеклу.

По проезжей части, теснясь к тротуару, навстречу метели быстро шла, почти бежала процессия. Передние на плечах, держа за короткие точеные ножки, несли кушетку, и на ней, закутанное в белое, лежало тело. Встряхивалось, колотилось, готовое вот-вот скатиться. Погребальная процессия пугливо выносила из Старого города умершего — быть может, одного из погибших. Неизвестно, мужчина ли, женщина — белая, укутанная в кокон неживая личинка. Волков торопливо проехал, обгоняя вереницу в пурге.

В райкоме им сообщили, что раздача муки хазарейцам назначена после обеда.

— Придут машины с мукой, — сказал Саид Исмаил, подкручивая свой мегафон, укорачивая ремешок. — Вместе пойдем. Очень важное дело. Они должны посмотреть: вчера мы с оружием были, сегодня — с хлебом. Оружие — к врагам, хлеб — к самым бедным. Списки делали. Самый голодный, самый больной, самый старый. Отец нет, отец убит, много детей есть, кушать им нечего. Хлеб даем даром.

— Саид, ну, а как твои*то в Герате? Не собираешься съездить?

— Теперь поеду совсем другой сторона, не Герат. Семья хорошо. Жена боится, говорит, плохие люди ругают. Просит, я приезжал. Я поеду нет, полк иду, замполит. Новый полк сделан, самый лучший, сильный! На фронт иду!

— Подожди, я ведь слышал про этот полк. Командиром назначен полковник Азиз Мухаммад, тот, у которого Френсис, жена, погибла?

— Азиз Мухаммад командир. Я замполит, комиссар. Герат письмо пишу. Ничего! — И он улыбнулся своим чернобровым, добрым, с оленьими чертами лицом, подтягивая ремешок мегафона.

Саид Исмаил собирался на рынок агитировать дуканщиков. «Стали открывать. Больше надо». Волков и Марина решили ехать с ним. Волков правил машину вслед за «уазиком», пробираясь в давке, ловя на себе острые чернильные взгляды.

До путча рынок был иным, наводненным кишащей смуглой толпой. Будто вывалили посреди Кабула огромную груду ящиков, досок, жестяных коробов, скрепили глиной, гвоздями, веревками, прокалили, прокоптили, размалевали красками, навесили вывесок, пустили ввысь дымы жаровен, раскатали в сумрачных лавках огненно-яркие ткани, посадили во все углы сапожников, жестянщиков, брадобреев. Лязг, звяк, гомон, визгливая музыка. Толчея лотков. Банки с корицей и тмином. Горы апельсинов, орехов. Нуристанские из нержавеющей стали ножи. Гератское, лазурное народного дутья стекло. Туркменские ковры. Выращенные на особых землях, на особой воде, под особым солнцем кандагарские гранаты, напоминающие мятые церковные купола. Длиннолицый узбек-северянин торгует лезвиями, парфюмерией. Маленький желтолицый хазареец, надрываясь, несет тюки. Индиец в сиреневой жесткой чалме насыпает пряности. Гончарно-красный худощавый пуштун держит шкуру горного барса, добытого меткой охотничьей пулей. И над всем — синий купол центральной мечети Поли-Хишти.

Саид Исмаил раскрыл дверцу «уазика», возвысился на ступеньке, нацелил на толпу мегафон. Волков поставил «тоёту» рядом, вышел, стараясь прижаться к стене, заслоняя собою Марину.

— Я так ничего не увижу, — сказала она, поднимаясь на цыпочках.