Горящие сады

Из леса вышли военные. Шумно, торопливо приближались. В их быстрых шуршащих походках было отражение недавней схватки, совершившейся в лесу атаки. Бобров, узнавая Антониу, зашагал навстречу.

— Мы взяли базу! — он был энергичный, подвижный в талии, как танцор. Не осталось и следа от недавней усталости. Губы влажно краснели. Дыхание было свежим и сильным. — Мы атаковали их! Часть из них убежала. Сели на велосипеды и прорвались сквозь окружение. Но многие убиты. Комбриг послал меня к вам, чтобы вы осмотрели базу.

Они быстро шли по тропе. Бобров старался запомнить тропу, свои пыльные башмаки, смятый мундир Антониу, всякую малость.

В редких смятых кустах сидели солдаты. На поляне минометный расчет примостился у своих минометов, расставленных в позе недавнего залпа. Но люди уже копошились у маленького костерка, что*то пекли и закусывали. На тропе валялся обшарпанный велосипед с расплющенным колесом, и Бобров, нагнувшись, разглядел его марку: «Хонда. Гонконг». Двое солдат вели третьего, раненого, с забинтованным лбом, с красно-сургучным пятном. И Бобров, уступая дорогу, ощутил его рану, как короткий, коснувшийся лба ожог.

Они вышли на большую поляну, уставленную круглыми хижинами, ребристыми, с коническими тростниковыми крышами. База была похожа на простую деревню и пахла дымом, не пороховым, а домашним, тонким запахом деревенских жилищ.

У ближайшей хижины стояла знакомая короткоствольная пушечка. Солдат отирал ей щиток какой*то цветастой тряпкой, похожей на женскую юбку. Слышалось тихое ровное стенание, напоминавшее поскуливание. У хижины, босоногие, тесно сбившиеся, не выходя за пределы невидимого, им отведенного круга, толпились женщины. Плакали, подвывали, топотали на месте, взявшись за руки, глядя на солдат, проносивших мимо оружие.

— Это их женщины, — сказал Антониу. — Их берут с собой на базу. Угоняют силой.

И Бобров, проходя сквозь их покачивание, топотание, старался запомнить бессловесный, похожий на ритуальный мотив плач, большую, с раздвинутыми пальцами, притопывающую женскую стопу, металлическую серьгу в мелких, кольчатых волосах.

— Вот они. Восемь убитых. Но многим удалось ускользнуть. Батальон продолжает преследование! — Антониу пальцем указал на лежащих людей в невоенных, выцветших, взлохмаченных одеждах. Только на одном убитом были пятнистые штаны и военные бутсы.

Бобров, минуя аккуратный, выложенный старательно ряд, стремился запомнить педантизм, с каким были положены тела, и вывернутые наружу, почти белые ладони молодого, в розовой рубахе, мятежника, и растопыренные врозь бутсы, прочертившие по песку две бороздки, и студенистые, полные остывающих слез остановившиеся глаза.

— А вот здесь наши. Мы троих потеряли.

Там, куда кивнул Антониу, подобно трем вырубленным под корень желто-зеленым деревьям, лежали солдаты. И Бобров, сразу узнавая Роберту, не пугаясь, а мучительно изумляясь своему знанию об этом, лишь казавшимся там, в ложбине, предчувствием, пытался понять, когда появилось знание. Когда солдат уходил, искал его взгляд, желая за него ухватиться, а он, Бобров, не протянул ему взгляд, отделил от себя, в своей беспомощности, чувствуя неодолимость его смерти. Или раньше, в колонне, когда шли по пескам, и Роберту уже нес в себе свою смерть, а он, Бобров, в своем тонком прозрении, обманывал себя, отговаривал, запрещал себе думать об этом. Или раньше у обочины, когда тот протянул тетрадь и Бобров суеверно, обманывая его и себя, сделал надпись, пожелав ему блага. Откупался от смерти, отдаривался от нее, отдавая ей на откуп Роберту. Или раньше, при первом свидании в Мапуту, когда мать отпускала сына, он, Бобров, угадал, проникся этим женским горючим всеведением. Во время всех этих встреч и свиданий Бобров следил, как Роберту приближается к смерти, и был бессилен его уберечь, остановить движение, бывшее частью общего, сверхчеловеческого движения мира, воюющего, двигающего махинами материков и народов.

Миновали убитых. Обогнули груду сваленных велосипедов, сцепившихся рулями и спицами. Растресканное велосипедное зеркальце послало ему в зрачок бесшумный, без пули, выстрел.

Окруженные солдатами, жались к деревянной изгороди пленные. Затравленные, окровавленные, в клочьях одежды, словно их протащили сквозь колючие заросли. Офицер схва-тил одного за ворот, сворачивал рубаху в узел, молча тряс, и пленный ошалело колыхался, мычал, мотал курчавой молодой головой.

На открытой, окруженной хижинами площадке стоял комбриг. Пропустил обе ладони под ремень, чуть выставив ногу, а перед ним под дулами конвойных, худые и длинные, в грязно-белых замызганных шортах, без шапок, с перепутанными белесыми волосами, стояли англичане — Бобров их мгновенно узнал — Колдер и Грей. Поражался издали их худобе, их согнутым позам, надломленной, умоляющей жестикуляции.