Горячее молоко

Бочком прокравшись в ванную комнату, я все еще слышала, как из матери хлещет ненависть. Она казнила меня электрическим током своих слов: она была опорой линии электропередачи, а я — верветкой, рухнувшей оземь, трясущейся, но еще живой.

Залезла я под душ и почувствовала, как под теплыми струями пульсируют укусы медуз. Они побуждали меня сотворить что-нибудь чудовищное, но что именно, я не знала. Вся в солнечных ожогах, волдырях и синяках, я готовилась. Расчесала волосы, подкрасила глаза, дополнительно навела стрелки. Сама не знаю, для чего я прихорашивалась, но для чего-то значительного. Меня преследовал вид Ингрид верхом. Она подсказала мне мысль, которая, вероятно, и без того зрела у меня в голове. Тут раздался крик Розы: она требовала добавить молока в банановое пюре.

— Сейчас, сейчас.

Войдя в гостиную, я осторожно приняла тарелку из ее лживых, мошеннических рук (но не таких агрессивных, как ее губы) и подлила молока. На этот раз сверху добавила еще меда.

— Давай хотя бы покатаю тебя на машине, — предложила я.

К моему удивлению, она согласилась.

— Куда поедем?

— В сторону Родалквилара.

— Отлично. А то я целый день в четырех стенах.

После прогулки она с большим аппетитом отправляла в тонкогубый рот банановое пюре.

Толкать кресло-каталку до машины было не близко. В субботний вечер на деревенских улицах гуляла масса семей с детьми. Наверное, мы с ней — тоже семья. Ворочать тяжести не составляло для меня проблемы. Да я бы, в своей новой чудовищной ярости, над головой пронесла это кресло. Моя мать решила и впредь держать дочку в подвешенном состоянии между надеждой и отчаянием, где ей самое место.

В конце концов, когда я усадила ее в «Берлинго» и попыталась вспомнить, как снимать машину с ручника, мама отказалась пристегиваться.

— Буду считать это признаком доверия.

— По-твоему, София, на пути в Родалквилар нас могут тормознуть?

— Вряд ли.

Чтобы срезать путь до шоссе, я поехала по разбитой горной дороге. Было тепло. Мама опустила окно, чтобы полюбоваться темнеющим небом. Вдоль дороги потянулись развалины с вывесками «Продается» на ржавых столбиках, загнанных в твердый грунт. У тех развалин кто-то вырастил сад. Высокий цветущий кактус клонился под тяжестью плодов: колючие желтые груши уродились на славу. Дорога была опасной из-за рытвин, камней и оседающей на лобовое стекло пыли.

На новое шоссе я выезжала вслепую, не сбрасывая скорость.

— Воды, София, пить хочу.

Я свернула на бензоколонку и побежала в магазинчик за водой для Розы. На прилавке, рядом с россыпью брелоков, одинокой бутылкой терпкого деревенского вина и глиняной копилкой-свиньей лежала стопка порнофильмов.

Когда я снова вырулила на шоссе, приборная доска сообщила время — двадцать часов пять минут, температуру воздуха — двадцать пять градусов по Цельсию и мою скорость — сто двадцать километров в час. В пустыне высилось заброшенное колесо обозрения, похожее на разинутый в последнем вульгарном смехе рот.

Я заехала в «карман» и предложила:

— Давай посмотрим закат.

Смотреть было не на что, но Роза вроде как этого не заметила.

Из багажника было извлечено кресло-каталка, затем последовали пятнадцать минут поднятия тяжестей. Опираясь сначала на мою руку, потом на плечо, Роза взгромоздилась в кресло.

— Чего ты ждешь, София?

— Хочу отдышаться.

Издали в нашу сторону ехал белый грузовик с ящиками помидоров, выращенных под пластиком на раскаленных пустынных фермах с использованием рабского труда.

Я вывезла мать на середину шоссе и оставила там.

Купол

В темноте мраморный купол клиники Гомеса, подсвеченный откуда-то из зарослей суккулентов, напоминал призрачную одинокую женскую грудь. Молочного цвета, с прожилками — этакий материнский маяк среди лилового моря кермека. Ночная грудь под яркими звездами, безмятежная, но зловещая. Если это был маяк, какие знаки подавал он мне, запаниковавшей, трясущейся посреди пустыни? Назначение маяка — показывать нам, как обойти зону риска и добраться до тихой гавани. Но мне давно казалось, что на протяжении, считай, всей моей сознательной жизни зоной риска оставалась для меня мать.