Горячее молоко

Я-то знаю. В голове не укладывается. И все же: неужели она видит во мне задушевную подругу?

Тянусь за мармеладом и с шорохом разворачиваю фантик, чтобы заглушить ее признания.

— Шестьдесят девять — это в принципе начало дряхлости. — Высунув язык, она поправляет брекеты. — Он то и дело бегает по-маленькому, постепенно глохнет и вечно устает. С памятью просто беда. Когда мы встречали тебя в аэропорту, он забыл, где припарковался. Я буду тебе очень благодарна, если в обратную сторону ты доберешься сама, на икс девяносто пятом. Когда мы гуляем, он за мной не поспевает. Ему требуется эндопротез тазобедренного сустава. Но он только что вставил четыре зуба. Перед тем, как подняться в спальню, он вынимает нижний мост и кладет в баночку со специальным раствором.

Тут входит мой отец.

— Привет, девочки. Как славно, что вы нашли общий язык.

Другое

На второй день в Афинах я предложила отцу прогуляться через парк — этой дорогой он ходил на работу. Мы с ним впервые остались наедине, без его жены и новорожденной дочери — живых щитов, которыми он закрывался от насупленной, невыспавшейся кредитующей стороны.

Мы оба знаем, что его самоустранение из моей жизни — неоплатный долг, но все равно приятно изображать обсуждение сделки. В этом смысле я была солидарна с граффити на стене у метро: «ЧТО ДАЛЬШЕ?».

Я ковыляла через парк в своих черных замшевых босоножках на платформе, а мой отец ковылял рядом, согнувшись под грузом вины — той небольшой ее части, которую не отпустил отцовский бог. Ковыляли молча.

К своему облегчению, мы встретили его коллегу из судоходной компании, тоже идущего на работу. Они обсудили предполагаемое повышение налогов на морские перевозки и солидный запас наличности в евро, имеющийся у каждого на случай непредвиденных расходов.

Отец волей-неволей представил меня как дочь от первого брака, артефакт из своего британского прошлого. Помимо босоножек на платформе, мой наряд составляли шорты и куцый, весь в золотых блестках топик, открывавший живот. Волосы я скрепила на макушке тремя цветками-заколками в стиле фламенко. Отец, должно быть, испытал настоящий шок, увидев, что его грудастая лондонская дочь представляет совершенно определенный интерес для коллеги.

— Меня зовут София. — Я пожала ему руку.

— Георгиос. — Он не спешил отпускать мою ладонь.

— Я здесь буквально на пару дней. — Вырываться я не спешила.

— Наверное, работа ждет? — Он выпустил мою руку.

— София временно подрабатывает официанткой, — по-гречески сообщил мой отец.

Обо мне можно сообщить и другое.

У меня диплом с отличием и магистерская степень.

Я пульсирую изменчивой ориентацией.

Я — ходячий секс на загорелых ногах, обутых в замшевые босоножки на платформе.

Горожанка, просвещенная, в данный момент неверующая.

Во мне, с отцовской точки зрения, нет никакого приемлемого женского начала.

Точно не уверена, но сдается мне, что, по его мнению, я не делаю чести семье. Подробностей не знаю. Папа слишком долго оставался вне пределов досягаемости и не разъяснил мне мои обязательства и функции.

— У Софии в прическе — цветы фламенко. — Отец совсем приуныл. — Но родилась она в Британии, греческого не знает.

— Я папу не видела с четырнадцати лет, — уточнила я для Георгиоса.

— У ее матери ипохондрия, — доверительно, как брат, сообщил ему отец.

— Я за ней ухаживаю с пяти лет, — доверительно, как сестра, сообщила я.

Отец заговорил поверх моей головы. Понимала я далеко не все, но общий смысл сводился к тому, что репутация у меня, по его мнению, неважная. Он попросил меня не утруждаться приходом к нему в офис, сказал до свидания и исчез за вращающейся стеклянной дверью.

Весь день я бродила по музею антропологии, а затем дошла до Акрополя и там в тенечке поспала. Кажется, снилась мне древняя река, ныне спрятанная под уличным асфальтом и современными зданиями — река Эридан, текущая на север от Акрополя. Я слышала ее стремительное течение к фонтанам, где в очередь выстроились рабыни — каждая с кувшином на голове.

Вечером Александра, дав ребенку грудь, сидела на гладком синем диване и вслух читала моему отцу роман Джейн Остен. Она упражнялась в английском, который и без того был у нее безупречен, а отец исправлял ей произношение. Александра читала «Мэнсфилд-Парк». «Если какую-то из наших способностей можно счесть поразительней остальных, я назвала бы память».

Мой отец кивнул.

— «Памммь’ать», — утрированно произнес он.

— Память, — повторила Александра.

Сунув себе в рот оранжевую мармеладку, а следом желтую, он покосился на меня. Ты только послушай, какая она умница. Умнее меня, даром что со мной связалась, но я не жалуюсь.

Совсем забыла ему сказать, что тема моей заброшенной диссертации — как раз память.

Передо мной была стабильная семья, накапливающая свежие воспоминания.