- Генерал, я полномочен передать вам вот это, - Пустошкин достал из кармана перламутровую плоскую коробочку, раскрыл ее - блеснуло бриллиантовым высверком. - Дружеский сувенир, свидетельствующий о нашей глубокой вам благодарности за ту воистине дружескую помощь, которую нам оказывают службы австро-венгерской полиции.
Генерал подарок принял, быстро мазнув глазом дверь; сунул коробочку в ящик стола, запер особым ключиком.
- Благодарю, - так же сухо ответил он. - Тронут. Что у вас?
- В Кракове начала выходить анархическая газета "Червоны Штандар". Без вашей любезной помощи мы не сможем до конца точно узнать, кто издает эту газету - называют, впрочем, некоего террориста Доманского. Было бы, конечно, в высшей мере любезно с вашей стороны дать указание на проверку р а з р е ш е н н о c т и этого недружественного по отношению к Империи издания.
- Это все?
- Да, генерал. Вот оттиск "Червоного Штандара".
- У меня уже есть второй номер, - генерал достал его из папки. - Честь имею, господин Пустошкин. Я продумаю вашу просьбу и о результатах не премину поставить в известность.
Шевяков подвинул Гуровской чай с лимоном:
- А за давешнее, Елена Казимировна, за типографию Грыбаса, спасибо вам низкое. Вот здесь, пожалуйста, распишитесь. Нет, нет, так сказать, прописью: сто рублей. А потом - цифрою. Спасибо.
- Всех взяли? - тихо спросила Гуровская. - Или только станок и брошюры?
- Всех взяли. Всех во главе с Грыбасом. Так что поздравляю с первым настоящим делом, от всей души поздравляю.
Шевяков бумажку убрал в сейф, возвратился к столику, возле которого сидела Гуровская, и спросил:
- Елена Казимировна, откройте сердце, как на духу: ночью, когда одна, или с Владимиром Карловичем, или с друзьями по партии собираетесь в Берлине - боль внутри чувствуете? Тоску? Гадостность? Или - увлеклись работою?
- Зря вы мне такой вопрос поставили.
- Так не отвечайте, Елена Казимировна, не надо, если жмет.
- Нет уж, коли спросили, так слушайте, Владимир Иванович. Когда я с нашими... Когда я с теми... Когда я за границей встречаюсь со знакомыми... Да, иначе-то и не скажешь теперь... Я когда с ними встречаюсь - вас начинаю отчаянно ненавидеть.
- Меня?! - Шевяков искренне удивился. - Меня-то за что? Я вам, так сказать, помог Владимира Карловича в люди вывести - трибун стал, борец, студенчество его обожает; я вам финансовую помощь оказываю - можете теперь по-человечески жить, я...
- Как жить? - напряглась Гуровская. - "По-человечески"? Или мне послышалось? Это я-то живу по-человечески?! Я смотрю в глаза Либкнехту или Мартову, Дзержинскому или Люксембург, я вижу в их глазах веру, они мне последнее, что у них на столе есть, в сумку суют - и я-то "по-человечески" живу?!
- Тихо, тихо, - отодвинув стул, поднялся Шевяков. - Только не надо, так сказать, сцен устраивать, Елена Казимировна, я вам не муж, и не я вашей любви домогался - сами пришли...
- Вы спросили меня, чтоб я сердце вам открыла? Вот я и открыла его, Владимир Иванович. И грубо со мной говорить не смейте! - Гуровская поднялась. - Понятно?! У вас лицо тупое! - крикнула она вдруг, чувствуя, что срывается на истерику. - Вы дурак! Что бы вы смогли на моем месте там, в Берлине, и здесь, в Варшаве, сделать?! Кто бы с вами за один стол сел?! Вы как половой говорите! У вас мыслей нет - одна хитрость! Кресты свои за меня получили?! За мою типографию?! За тех, кто мне верит и попадает в тюрьму?! Да?!
- Да тише вы, - Шевяков снова сел на стул. - Ну что вы, право, голубушка, разнервничались попусту? Слова сказать нельзя...
- Нельзя! Если я тащу вас на горбе - молчите! Не смейте говорить в моем присутствии! Платите деньги, говорите просьбу и молчите! Молчите! Ясно вам?! Молчите!
Дальше она кричать не смогла - началась истерика. 3
Аркадий Михайлович Гартинг завтракал обычно на Курфюр-стендам, в кафе "Глобус". Здесь он просматривал берлинские газеты, лейпцигскую социал-демократическую прессу и "Тайм", выписанный из Лондона прямо на его столик: "русского дипломата" знали все лакеи - добр, приветлив и чаевых не жалеет.
За долгие годы службы "дипломат" привык завтракать в самом фешенебельном кафе, слушая речи завсегдатаев, людей сильных, определяющих во многом общественные настроения; запоминал лишь то, что могло пригодиться для службы, это в нем привычка такая была, он невольно ф и к с и р о в а л нужное, словно бы какая-то часть его мозга сама срабатывала, без приказа; улыбчиво раскланивался со знакомыми; новостями перебрасывался лишь с теми, кто з н а л.
И он, Гартинг, тоже знал - что сказать и кому.
А уж к а к сказать - тут Аркадий Михайлович был дока, его этому жизнь научила, а жизнь у него была поразительная, другим бы на десяток хватило.
...Никто бы в Пинске не мог и подумать, что сын забитого и униженного черносотенными погромщиками Геккельмана, нареченный Абрамом, пройдет путь из нищей черты оседлости в высший цвет России, Европы, чего уж там - мира!