Горение (полностью)

"Винценты сказал, что Адам помогает нам не столько за деньги, сколько из-за симпатии, - продолжал думать Дзержинский. - Контрабандист и симпатия к социалистам? Впрочем, вполне возможно: не ради ж интереса он жизнью рискует, таская через реку шерсть, зеркала и шевиот. Дали б человеку возможность кормить семью на честный труд - разве б пошел на преступление закона? Человека всегда подводят к грани; жизненные обстоятельства принуждают его преступить черту - этот Рубикон, обычный, маленький, житейский - пострашнее Рубикона Цезаря. Там - честолюбивое желание властвовать, здесь - старание прокормить семью. Наказывают проигравших и там и здесь одинаково, а какова разница в истоке преступления черты?"

Адам пришел в одиннадцать двадцать три.

В одиннадцать пятьдесят они пересекли запретную зону.

В одиннадцать пятьдесят семь тропку, по которой они шли, перегородили четверо: в руках поблескивали длинно отточенные ножи.

- Деньги, барахло, какое под куртками намотано, кидай к ногам, - сказал тот, что стоял в тени, - маленький, худенький, по голосу подросток. - Шум поднимете - перья пустим в ребра.

- Денег нет, - сказал Адам. - Что ж на своих-то, братья?

- Мы - не твои, - отрезал маленький. - Барин - ты, ты, длинный, выворачивай карманы.

- У меня есть двадцать девять рублей и восемнадцать марок, - ответил Дзержинский.

- Политик, - радостно сказал кто-то из бандитов. - Идейный, "граф", просто самый настоящий идейный. Нам за него отвалят, "граф", отвалят!

- Сними шляпу, - приказал маленький Дзержинскому.

Тот шляпу снял, прищурился яростно: попасться так глупо!

- Повернись к луне, - так же бесстрастно приказывал маленький, которого называли "графом". - Я хочу посмотреть на тебя.

Дзержинский повернулся к луне, сказав:

- И на этом кончим комедию, ладно?

- Ты в мае в Александровке красный флаг поднимал? - спросил "граф".

- Это тебя бил Лятоскович? - изумился Дзержинский.

- Ты поднимал флаг? - снова спросил "граф".

- Я!

- Пустите их, - сказал "граф", Анджей, брат Боженки. - Иди, Дзержинский. Воры помнят добро. Иди.

- Сколько тебе лет?

- Мне тысяча девятьсот два года от рождества Христова, - ответил "граф" и скрылся в камышах. Следом за ним исчезли остальные - без споров или вопросов. Шум слышался мгновение, потом стихло все, будто случившееся только что было миражем, вымыслом, дурным сном. 1903-1904 гг. 1

Новорожденный век подрастал, год шумливо грохотал за годом; юный "трехлеток" удивлял человечество, разучившееся уже, казалось, удивляться: хирург Боташов заявил о возможности операций на сердце, за что был изгнан из императорской военно-медицинской академии как шарлатан; инженер Попов обивал пороги военных ведомств, предлагая начать эксперименты, связанные с передачей голоса на дальние расстояния, но всюду получал отказ: "Нас не проведешь, голубчик, где ж это видано, чтоб голос из Москвы услышали в Берлине?! Дураков нет, на государственной службе люди сидят грамотные, нас вокруг пальца не обкрутишь"; жадно искал субсидий на изыскания, связанные с новой тормозной системой, путеец Матросов, - его гнали отовсюду, презрительно разглядывая бритое, а потому подозрительное лицо - какой нормальный человек бороду и усы стрижет? Ясное дело, социалист!

Ушлые газетные критики звонили во все колокола тревогу: вместо столь дорогого интеллигентному сердцу мелодизма стали рваться на подмостки распущенные хулиганы, дерзко именовавшие себя композиторами, всякие там Рахманиновы да Скрябины, - ничего своего нет за душою, одно подражание западным Равелям и прочим Дебюсси!

Того, кто по-своему, не на показ или эгоистично ("после меня хоть потоп") думал о судьбе России, подвергали гонению и травле, разрешенной, более того, поощряемой власть предержащими.

Несмотря на свирепые жандармские расправы, Россию потрясали крестьянские бунты, рабочие фабрик бросали работу, объявляя стачки; этому не могли помешать ни аресты, ни голод, ни полицейские штрейкбрехеры; бурлили университеты, особенно студенты, которые пришли в храмы науки на последние гроши, не порвав еще связи с теми, чьей кровью и потом капитал расширял "первоначальное накопление", начавшееся в России с опозданием в добрых две сотни лет, а потому особенно яростное, увертливое, прикрываемое словесами об "общем благе", классовой гармонии и русском единородстве. Родство-то было единое, в этом спору нет, только миллионы русских жили в бараках и темных, дымных избах, в "азиатчине и дикости", а сотни таких же вроде бы по крови "радели о будущем" в мраморных залах своих дворцов.