Горение (полностью)

Сейчас он ощущал ее ладонь, и было сладостно ему, и он не хотел открывать глаза, ибо этика их отношений потребовала бы от него иной - чуть суховатой, подчеркнуто товарищеской - манеры общения с Юлией, а он не хотел этого и не знал, как можно вести себя иначе: с девятнадцати лет по тюрьмам, этапам, ссылкам, нелегальным явкам - когда учиться иному, нежному, когда?

- У вас такое усталое лицо, госпо...

- Ди... - медленно добавил Дзержинский.

- Что?

- "Господи". Договаривайте, если начали. Скоро приедем?

- Через полчаса.

- Можно еще подремать?

- Конечно. Я разбужу. Спите.

- Вам не тяжело?

- Нет, вовсе нет.

- У вас линия жизни долгая, я раньше никогда ее так близко не ощущал.

- О, да...

- И характер покладистый.

- Папа говорил, что у меня мамин характер, - улыбнулась Юлия.

- У мамы был хороший характер?

- Нет. Ужасный. Я ее очень люблю, но характер ужасный. Чудесный человек добрый, нежный, умный...

- Так не бывает.

Юлия молча покачала головой.

- Надо спорить, если не согласны, - сказал Дзержинский, не открывая глаз.

- Вы как филин.

- Я не филин. Я по вашей руке догадался - линии чувствую.

- Спите.

- Хорошо.

- Леон давно не писал?

- Давно.

- Как он себя чувствует?

- Работы много.

- У кого ее сейчас мало?

Юлия тихонько кашлянула, быстро потянулась к сумке, почувствовав, что начинается приступ. Одной рукой сумку было открыть трудно, и она, чтобы не тревожить Дзержинского, сдерживала кашель сколько могла, а потом задохнулась хрипом, и Дзержинский встрепенулся, открыл глаза и увидел ее изменившееся, побелевшее лицо.

Когда приступ кончился, Юлия сказала:

- Простите...

Смутившись своего хриплого, вроде бы испитого голоса, она заставила себя улыбнуться, оправдывающе произнесла:

- Это иногда со мной бывает.

- Чахотка, - сказал тихо Дзержинский. - Давно?

- О, нет, что вы! Это не чахотка. Простуда.

- Так. Туда поедешь ты. Я остаюсь, Юля.

- Феликс, ты же обязан подчиняться дисциплине, - Юлия снова осторожно откашлялась, сохраняя при этом улыбку, и было на это до того больно смотреть, что Дзержинский отвернулся.

Юлия тронула его руку:

- Мне очень неловко перед тобой. Прости, пожалуйста, Феликс.

Возница остановил коней и пробурчал:

- Эй... Приехали.

Юлия тороплиго сказала:

- Здесь надо быстро, Феликс. До встречи.

Дзержинский, по-прежнему не глядя на нее, пожал ее руку, потом взял ту, которой она держала его голову, поцеловал ладонь и молча вылез из повозки.

В корчме Казимежа Новаковского было, как всегда, шумно, пьяно, смешливо какие только люди не собирались в этом маленьком, приграничном с Пруссией польском местечке! Контрабандисты, спекулянты, коммивояжеры, шившиеся вокруг международных поездов, пьянчужки; охотники - в камышах садилось много уток и гусей, по полям можно было т о п т а т ь зайца и фазана; торговцы лесом и рыбой, богатые крестьяне, знавшие р а з н и ц у цен на кружева, чай и ситец в Пруссии и Королевстве Польском, жившем по разлаписто-неуправляемым, туго поворотливым законам Российской империи; жандармы из корпуса, отвечавшие за пограничную стражу, картежники с каменными лицами и с воротничками из жесткого, сероватого целлулоида.

Дзержинский знал, что в одиннадцать часов, когда шум, по словам Винценты, будет отчаянный, когда каждый станет принадлежать только своему столу и своей компании, когда все окутается табачным дымом и хозяин, Казимеж Новаковский, выпьет которую по счету рюмку воды, изображая, что это водка, в корчму войдет маленький, чернобородый Адам, остановится возле пана Казимежа и громко спросит:

- Фазанов мне Владислав не оставлял?

Это был пароль.

Потом Адам должен сесть к вешалке, взяв у пана Казимежа большую кружку с черным пивом, и сделать два глотка. После этого Дзержинский мог подойти к нему и сказать:

- Если у вас будут фазаны, я бы с радостью купил их для моего друга Юровского.

Эта партийная фамилия Матушевского была отзывом: Адам помогал переправлять нелегальную литературу, когда жандармы начинали особенно усиленно ш у р о в а т ь пассажиров на границе.

(- У них есть провокатор, - провожая Дзержинского, сказал Матушевский. Они слишком хорошо чуют запах наших книжек.

- И заграничная агентура, - добавил Дзержинский. - Мы, к сожалению, обращаем на нее мало внимания, а она в Берлине имеет большие связи - товарищи в Александровской тюрьме говорили мне...)

Пробило одиннадцать часов; Адама все еще не было, хотя дым щипал глаза, и Дзержинский с трудом сдерживал подступавший к горлу кашель, опасаясь больше всего, что снова, как там, на островке, в Сибири, ощутит тепло крови и не сможет скрыть ее, а здесь кровь сразу заметят, а откуда чахоточный - это яснее ясного для всех собравшихся: тут каждый второй служит на охранку, полицию, корпус жандармов, железнодорожную службу - сколько их, проклятых этих служб, в России-то?!