Горение (полностью)

Опасаясь тем не менее, что на впечатлительного ребенка могут подействовать либеральные разговоры в гимназии, которые отчего-то не пресекались, но лишь были фиксируемы, Константин Францевич взял с собою сына в поместье под Малоярославцем - одно из двенадцати - поглядеть порку: мужики недодали хлеба, староста прислал фискальную жалобу.

- Заметь, какие они после порки станут, - посоветовал отец, - внимательно смотри: у них глаза очистятся, и руки мне будут целовать от сердца, а не по принуждению: мужик строгость ценит - запомни это.

И целовали. Ему, десятилетнему баричу, - тоже.

Запомнил. На всю жизнь запомнил. Потому, верно, избрал юридический факультет, потому приписался тридцати лет от роду к судебному ведомству.

Он стал товарищем прокурора Владимирской губернии в пору, которую называли "освободительною", "дарованную светлым гением государя Александра II Добротворца". Называть, однако, ту пору следует "т а к т и к о й з и г з а г а". Действительно, держать далее в рабстве сто миллионов человек не представлялось возможным по соображениям чисто экономического плана. Россия медленно, но верно проваливалась в некую пропасть, образовывавшуюся на гигантском, ключевом стыке Европы и Азии: смиряя гордыню, уже Николай Первый вынужден был просить у Лондона, Парижа и Берлина рельсы, паровозы, оборудование для водокачек, когда задумал соединить северную столицу с Белокаменной. Миллионы пудов хлеба отправлены были в Европу по даровой цене, и за это западные скупердяи скрипуче выдали то, что давно уже производилось по всей Европе, кроме России, - там только шпалы могли тесать, и деготь был, чтоб их просмолить.

А при Александре Втором, когда долетать стали до Петербурга тревожные вести из Токио (просыпается загадочная Страна восходящего солнца, требует выхода в мир), экономический крах империи стал очевидным: былое упование на то, что Россия являет собою противуазиатский бастион, полетело в тартарары, разгрохалось в пух и прах.

Противоположить алчному, быстрому на просчет выгоды капитализму рабство миллионов, лишенных какой бы то ни было инициативы, невозможно: биржа требует умения р е а г и р о в а т ь, причем реагировать немедленно, не уповая на то, что можно обратиться к столоначальнику; тот, дав бумаге "отлежаться", п е р е п у л ь н е т ее в другое делопроизводство, где листочек тоже полежит, прежде чем вернуться назад с з а к о р ю ч к а м и поперек текста; неделя на новую переписку; пока-то дойдет до товарища министра, ежели, конечно, посчастливится бумаге п р о с о ч и т ь с я сквозь Департамент в высшие сферы, пока-то решит, давать ли министру для высочайшего доклада, - все дело на бирже полгода тому назад как кончилось, забыто, не интересует никого.

Так что экономика продиктовала надобность высочайшего акта об освобождении крестьян от рабства, которое, говоря кстати, столбовые дворяне отказывались называть "рабством", считая это унижением народа с великой историей; народом, однако, они считали себя, а "Ванек" и "Машек", которых пороли, продавали за гроши, не понимали, относились к ним как к пустоте, не смущаясь при них оправляться и пускать в загон во время заячьих облав наравне с собаками: чтоб лаяли - только на другие голоса...

Самодержавие поняло, что ныне, в новых условиях, укрепить пошатнувшиеся устои должна новая экономическая сила, более мобильная и реактивная, чем задавленное кабалой крестьянство. Все разговоры о "моральной" стороне "высочайшего акта" были надобны для того, чтоб не слишком позориться в глазах мирового общественного мнения - "мол, приперло, освободили, а не приперло б и дальше рабство сохраняли преспокойнейшим образом".

Кто-то обязан был у д е р ж и в а т ь. Старики, которые были опорою власти Николая Первого, принять "высочайший акт" при всех его оговорках и разъяснениях не могли, разъехались по своим имениям, запили горькую, отошли от активной политической жизни - особенно когда Александр Второй вернул с каторги декабристов, позволив им жить в столицах.

Трон искал тех, кто помоложе, кто, оставаясь беспредельно верным устоям "православия, самодержавия и народности", мог бы прежнюю политику проводить столь же последовательно, как и ранее, присовокупив к привычному кнуту непривычный пряник.

Среди тех, кто первым откликнулся на такого рода монарший поиск, был Вячеслав Константинович фон Плеве.

Он шагал по служебной лестнице споро: отработал три года товарищем прокурора во Владимире и Туле, понравился государю, приезжавшему в Переславль-Залесский на поклон праху Александра Невского; особенно приглянулся на тетеревином току, выдержкою приглянулся и меткостью. Стал Плеве прокурором Варшавской судебной палаты, о б к а т а л с я на "инокровцах", еще более утвердился в своем затаенном, высоком и дерзком чувстве в с е п о з в о л е н н о с т и с и л ы, приглашен был в столицу и назначен прокурором Санкт-Петербурга.