Гордый наш язык…

Именно язык и позволяет раскрыть его, потому что, меняя обличье, мещанин не в силах обойтись без языка. «С языком шутить нельзя, — предупреждал В. И. Даль, — словесная речь человека — это видимая, осязательная связь, звено между душою и телом, духом и плотью». Речь человека выдает не только его характер, но весь его дух и смысл, его нацеленность в жизни, его общественный тонус. Дух и плоть мещанина — в его речи, в словах, которые он предпочитает, в терминах, которыми пользуется, в особом пристрастии к известным выражениям и фразам.

На первый взгляд в речи мещан много общего с речью молодежи. Однако есть и принципиальное отличие. Язык молодежи устремлен в будущее, язык мещан — в прошлое.

Русскому слову следует оберегать себя от влияния мира, уходящего в прошлое, от мутных хлопьев вчерашнего мировоззрения. Не все так невинно, как кажется. Язык — выразитель миросозерцания, точка зрения и точка отсчета всех ценностей, какими по праву сегодня мы все владеем. Мещанство в отношении к родному языку в полной мере проявляет свое миросозерцание, свой тлетворный дух, неприемлемый для нашего общества.

Суть, а не видимость — вот что определяет наше миросозерцание. У мещан другой, прямо противоположный лозунг, жизненное кредо — казаться, а не быть. Мир для мещанина предстает в паутине слов-однодневок, которые похожи на настоящие русские слова лишь внешне, а не внутренне, не смыслом своим. Мысль в этой паутине смятенно бьется, не в силах понять своего назначения, ей невдомек, что именно она-то вовсе не нужна тут! Нужно прикрытие, тень — видимость, «крыша».

Одно из таких прикрытий для бездарности мещанской мысли — иноземное слово. Оно ведь всегда вторично, но стильно, а рабская подражательность во вкусах — тоже черта мещанина. Не будь иностранных слов — мещанин придумал бы их, да и придумывает, если хватает сил. «Кайф!» — это значит, хорошо ему, славно. И неважно, что слово — турецкое, произносится (у нас уже почти два века) в соответствии с этим как кейф.

И плывут из специального языка науки, от переведенных и плохо освоенных слов чужого языка словечки-недоноски, похожие на иностранные, что-то где-то для кого-то значившие, но ставшие теперь словесной шелухой, сплюнутой на ветер мещанским языком. Все железно, а затем с нарастающим усилением: капитально, оптимально, максимально, экстремально. Он в курсе, он живет по высшему классу, он ходит на ревю, он крутится в темпе, он — нужный кадр, у него есть хобби… Нет у него увлечений, у него только хобби — красивое, звонкое слово. Всего лишь слово.

И вот еще речения, до боли знакомые, примелькаюсь, всегда с нами: столовая — на столько-то посадочных мест, пара дней или пара дел, загадочные яйцо и кура вместо русского я́йца и ку́ры. Время от времени поражают воображение разные объявления. «Товар с витрины не продается» — но ведь это не товар, а экспонат! «Салон для приема стеклотары» — очень мило; так говорили у Помяловского в прошлом веке столичные горничные: «салон вам ручкой!» «Требуйте долива пива после отстоя пены!» — торжественный гекзаметр в «административно-торговом» применении.

Мещанство изгаживает язык в угоду мелким надобностям дня. Мещане говорят красиво и этим отличаются, например, от бюрократов, которые говорят возвышенно. А ведь язык — не штампы и формулы, готовые к употреблению, а та внутренняя сила образа, которая веками стоит за корнем слова и в нужный момент развернется новым словом, оборотом, фразой. Мещанский же язык враждебен творческому началу.

Как ни странно, из воровского жаргона в нашу речь вошло много слов. Нравственное чувство современника всячески противится им. Наоборот, мещанина привлекают такие слова, таинственность и дерзость незаконного, действия, стремление отхватить кусок пожирнее притягательны для него. Отсюда и привязанность к непонятной другим воровской лексике.

В 30-е годы XX века исподтишка, сначала как шутка и будто в переносном смысле, вошло в разговорную речь из еврейского жаргона выражение по блату — то есть незаконным образом. Ни у Даля, ни у Грота в словарях прошлого века ни этого слова, ни ему подобного нет, и только словарь под редакцией Д. Н. Ушакова в 1935 году впервые включил блат с пометами новое, просторечное, вульгарное. В 1950 году 17-томный «Словарь русского литературного языка», который «по должности» обязан был включать в себя все слова, попавшие на печатные страницы, повторил определение словаря Ушакова, но уже подробнее, словно источник заимствования становился малоизвестным: По блату — о незаконном способе получения чего-то путем протекции или обмана.

О первых послевоенных годах рассказывает роман А. Рекемчука «Тридцать шесть и шесть». Горячие проблемы 40-х годов поданы в разговорах двадцатилетнего журналиста Алексея. Вот один такой разговор с пожилым театральным режиссером: