Горбунки

– Иди первой мыться. Ты Генке-то напомнила, чтоб завтра на вокзал тебя отвёз?

– Как завтра?

И правда, уезжать ей уже завтра. Счастье-то какое! Перетерпеть одну только ночку. Только бы всё было хорошо и Катя ждала её в городе! Оленька знала уже, что больница её рядом с вокзалом.

Оля намылась и, заглотив чаю с вареньем, отправилась к Генке. Ей почему-то казалось, что бабушка хочет поскорее спровадить её.

Выйдя из дома, Оленька остановилась.

Прислонившись к стене, стояла с банным пакетом баба Настя. Длинные седые её волосы были распущены, она тяжело дышала.

– Иди, девка, иди, от греха подальше.

Оленька подумала было, не позвать ли ей деда, но бабка так на неё посмотрела, что она, не посмев её ослушаться, не пошла уже, а побежала.

Любка, со спутанными, прилипшими ко лбу волосами в распахнутой фуфайке, катала по очереди на деревянных санях своих четырёх детей с ледяной горки. Она всё время смеялась, и дети смеялись, вторя ей. Заметив Оленьку, она крикнула: «В доме он. Заходи. Только без толку».

На светлом крыльце стояло несколько кошачьих мисок. Чёрный кот на высоких лапах неспешно подошёл к ней и потёрся о её сапог. Она погладила его гладкую шёрстку и подумала, что Серка нагуляла Тишку от него.

Оленька постучала. Никто не ответил. Она зашла. Сквозь большие окна в просторную залу просачивался солнечный свет, освещая разбросанные на полу игрушки, и стол, за которым, судя по всему недавно обедали. Под столом лежал Генка. Он был пьян. Увидев Оленьку, он попытался встать, но стукнулся головой об столешницу.

Оленька, как ни старалась, так и не смогла привести его в чувство.

Она вышла от Генки, твёрдо решив идти завтра до города пешком. Всего-то сорок километров. Главное – найти дорогу.

Пошла сразу к будке, чтобы дозвониться наконец-то до Кати и сказать ей, что сил её больше нет, а дядя Гена – раздолбай.

Баня ещё топилась. Телефон не ловил. По-другому и быть не могло. Она собиралась уже уйти, как вдруг услышала снова тот голос. Он звал её.

И тот же самый аромат разлился вокруг. Оленька подошла ближе к бане. Набат поднялся, виляя хвостом. Она наклонилась погладить его. Рядом с будкой рос на тоненькой зелёной ножке фиолетовый цветок.

Это была лаванда. Оленька вспомнила наконец-то: так пахло в доме её покойной прабабки.

Но там, в бане, была молодая девушка, Оленька уже знала об этом. Эта девушка могла заговаривать боль, и все, что были в твоей душе, тревоги исчезали вдруг, и так хорошо становилось.

Эта девушка ждала Оленьку. Она убаюкает её, и Оленьке снова станет хорошо. Так хорошо, как когда-то у маминой груди, в младенчестве.

Нежный, словно звенящие в лесу колокольчики, голос звал её:

– О-лень-ка-о-лень-ка-о-лень-ка…

Набат поднял голову, навострил уши.

– Что ты, пёсик, что ты?

Набат залаял, рванулся к бане, но цепь не пускала его.

А Оленька шла уже к ней… Ей всё равно теперь было, что с Катей и кто на самом деле дед с бабкой.

Та, что была там, звала её.

Оленька открыла дверь. В предбаннике на скамейке лежала кучка серого штопаного белья и старенькое махровое полотенце.

Оленька остановилась. Прислушалась. Стало тихо. Только потрескивали поленья в печурке. Она вытерла о коврик сначала один сапог, потом другой, стянула с головы шапку, запихала её в карман.

Набат лаял и рвался с цепи.

Оленьке так странно всё это было. И так… покойно.

Она распахнула дверь и перешагнула через порог.

И снова, словно дивное пение, зазвучали колокольчики.

Сначала, в пару, при свете мутной лампы, она никого не увидела.

Почудилось ей, что там, за парным туманом – девушка красоты неземной и доброты бесконечной. Вечно юная, вечно любящая, та, что всегда защитит и никогда не бросит.

На тёсаной жёлтой лавке стоял таз с водой, и лежала мочалка. Внизу стоял ещё один таз. Оленька посмотрела на него и будто онемела.

Никогда не видела она такой бабу Настю.

Скребя по деревянному полу жёлтыми длинными ногтями, ползла к ней голая старуха.

Была она похожа на обтянутый тонкой в коричневых пятнах кожей скелет. На голове её почти не осталось волос. Один глаз подёрнут был белой пеленой, а второй, чёрный, смотрел на Оленьку, и Оленьке показалось, что в этом глазу хранила она всю накопившуюся за её жизнь злость. Худыми, словно обглоданные кости, мокрыми пальцами она потянулась к Оленьке, схватила её за руку, и просипела беззубым ртом:

– Ты ли, девка?

Оленьке стало немного больно, но она не пошевелилась. Колокольчики всё ещё пели свою переливчатую песню. Ей показалась, что кровь её остановилась, престала течь по венам. Она услышала, как бьётся её сердце.

Тук-тук. Тук-тук. Тук-тук.

Настала тишина. Земля перестала кружиться. Время замерло.

Раздался выстрел. Набат громко лаял. Звон прекратился. Оленька отдёрнула руку и выбежала.

С бабкиной палкой в руках, с ружьём шёл к бане дед. Лицо у него было такое, что Оленька поняла, что сейчас он будет кого-то убивать.

Она отскочила в сторону и побежала. Послышался женский крик и мужской, видимо дедов, окрик. Ей было всё равно. Она пробежала через всю деревню, мимо Генкиного дома.

Любка так же катала детей с горки.