Гончаров

….Аннушка живет теперь постоянно у Кирмаловых в Хухореве, но сестра и ее привезла в Симбирск. Старушка совсем уже ослепла, так пусть хоть услышит Ванечку, обгладит его, прильнет к своему ненаглядному. Хотя ее широкое древнее лицо по-гомеровски пустоглазо, но по-прежнему проливается с этого лица на весь мир столько лучистой доброты, что спросить хочется сквозь слезы: да за что ж ты к нам всем так щедра, за что?..

«Трогательны были его беседы со слепой няней. Мне кажется, иногда он слов не находил, как бы нежнее ее назвать. «Голубка моя возлюбленная! Помнишь, какие волшебные сказки ворковала ты мне?..» И он поцелует голубку и погладит по голове. «Хочешь, я золотом засыплю тебя за них?» Старушка обидится и шепчет с укором: «Эх, Ваня, Ваня неразумный! На что мне твои деньги в могилу? Мне всего на свете дороже твоя любовь!» — и разрыдается до истерики». Так вспоминал о встречах писателя с Аннушкой Гавриил Потанин — будущий прозаик, а в те годы домашний учитель детей Николая Гончарова.

А между тем лето уже прошло, сентябрь был почти на исходе. Гостя зазывала в свое хухоревское имение старшая сестра — пусть хоть ненадолго приедет. Он навестил Хухорево и его обитателей. Живя здесь, с любопытством приглядывался к колоритной фигуре главы дома — Михаила Максимовича Кирмалова. По первому взгляду скажешь: закопченный лентяй и байбак. С перины не поднять его до позднего утра, пока солнце не напечет ему как следует затылок. Непонятно лишь, каким образом лежень этот успевает следить за обширным хозяйством, за плутоватым приказчиком, за ярмарочными ценами на пшеницу, ячмень и прочие злаки. Он скуповат, вдруг взял да и связал своих мужиков барщиной заместо прежнего оброка (не читал, знать, «Евгения Онегина»). Но в дому его постоянно обретается многочисленная семья каких-то приживальцев и приживалок, бедных родственников на третьем киселе, и каждый год, выезжая в губернский город, он целые сотни отваливает на разные благотворительные нужды. Как будто по всем статьям он преотличный семьянин, но в то же время слышно, что хухоревские мужички сильно серчают на своего барина: падок больно до здешних молодух. Изволь разберись в таком характере — сколько наворочено сразу и наспех сбито в один ком.

Чем ближе был день отъезда в Петербург, тем скучней делался Иван Александрович. Поработать в эти месяцы ему так почти и не удалось. А впереди — служба. Впереди зима, когда ему — он заметил это за собой — вообще хуже пишется. Нет у литератора более неприятного состояния, чем то, когда он знает за собой какой-то нравственный долг, и притом не пишется. Подобные состояния угнетают монотонной неотвязчивостью. Но как и что писать, если взрослый Обломов успел уже весьма поблекнуть в глазах своего создателя? Скучный самому себе, он и на автора навевает какую-то скуку.

Правда, если судить строго, то Обломов тут все же ни при чем. Скуку эту гадкую Иван Александрович знает в лицо уже не первый год. Сколько раз, бывало, она на целые недели поселялась в его городском жилье, и тогда ему не хотелось никуда ходить, ни с кем видеться, а если и выбирался в гости, то сидел там насупленным молчуном, как какой-нибудь глуховатый дед на деревенских посиделках. Или он правда стареет и с возрастом портится у него характер? Или город этот казенный, климат этот гнусный все крепче ложатся серой печатью на его душу, привыкшую к простору земли, к солнцу, к жарким степным ветрам? Но более всего, кажется, вгоняет в тоску ежедневное лицезрение суеты — этой страшной эпидемии громадного города и нового — делового — века.

…Провожали его всем домом. Авдотья Матвеевна заказала напутственный молебен. Всегда сдержанная в выражении чувств, на этот раз она при расставании с сыном едва не упала в обморок — почуяла сердцем: в последний раз обнимаются. (Через полгода всего получит он из Симбирска скорбное: нету нашей мамы…)

Как будто были и еще женские слезы в день его отбытия. По крайней мере, в кирмаловской семье от родителей детям — и не в одном поколении — передавалось: Варенька Лукьянова, не сумев в тот прощальный миг скрыть чувства своего к Ивану Александровичу, будто бы разрыдалась и при всех кинулась к нему на шею с криком: «Ваня, Ваня!»

Через месяц он пришлет ей из Петербурга книги и весточку. Но увидятся вновь лишь через несколько лет. Варвара Лукинична переедет на постоянное жительство в Петербург, выйдет замуж. Гончаров поможет ей устроиться в столице — сначала классной дамой, а потом и начальницей Николаевского сиротского института. В свою очередь, Лукьянова в пожилые холостяцкие годы Ивана Александровича будет изредка исполнять его несложные поручения: присмотрит за квартирой и слугами в отсутствие хозяина, поможет советом при покупке вещей.

И все. Если и было когда-нибудь между ними взаимное и сильное чувство, то разгар его мог прийтись лишь на лето и осень 1849 года. Того самого года, к которому и так стянулось достаточно существенных событий в его писательской судьбе.