Голубые капитаны

Он так любил глядеть на самолеты

И почитал врачебные светила!

Парнишке до желанного полета

Одной десятой зренья не хватило.

А ведь из всех мальчишек самым первым,

Бывало, точку в небе он отыщет.

И вот печать, как приговор неверный,

И неба нет для одного из тыщи…

Как будто нету радости в зените…

Как будто все машины пролетели…

Послушайте, парнишку-то

Верните!

Наверное, вы что-то проглядели.

Повесивший плакат остался неизвестным, но стихи вызвали доброе и даже гордое фырканье у медиков.

— Начнем, пожалуй?! — обратился председатель к Донскову.

В это время Галина Терентьевна в коридоре «приканчивала» пачку резерпина, который начала глотать еще вчера, опасаясь, что у нее обнаружат высокое артериальное давление…

XIX

А в кабинете Горюнова происходил такой разговор:

— Григорыч, я решил проходить медкомиссию здесь.

— Совершите глубочайшую глупость! — воскликнул Ожников.

— Точка! Что будет, то и будет, но я больше не желаю летать контрабандой.

— Вас спишут, выбросят из авиации, Михаил Михалыч!

— И правильно сделают! Все, Григорыч, нашему союзу конец!

— Какому союзу?

— Ладно, не темни!..

* * *

Вечером Ожников сидел в кресле, держал на коленях когтистые лапы росомахи, поглаживая их одной рукой, в другой — полная коньячная рюмка.

— Давай еще по капельке… За инвалида Горюнова! За Донскова в белых тапочках! Представь, Ахма, приезжает он в управление, берет мое личное дело… и узнает, что я летал на планерах к белорусским партизанам и получил за это награду. Кто летал, он знает наперечет. Поименно. Их и было-то раз-два! А я, Ахма, там не числился! — Ожников помочил коньяком сухие губы. — Он обязательно зайдет в конференц-зал управления и увидит фотографию тех лет. Да, ту, которую я сорвал. Ее копия опять висит. Увеличенная, она уже попала в Музей Славы города. Там я великолепен! В комбинезоне, кожаном шлеме, летные очки во весь лоб, штурманский планшет на ремне до колен. Поняла? Там я красуюсь в шкуре, взятой напрокат… Он присмотрится и узнает Фиму-кладовщика. Полюбопытствует, откуда же у меня столько орденов и почему фамилия Ожников? Созвучие? Ожников — Мессиожник, какая разница? Но он вспомнит, вспомнит все. И потянут ниточку…

Ожников свистнул тихо. Росомаха, мгновенно задохнувшись от ярости, прыгнула к двери. Она была натаскана на свист еле слышный, с шепотцой.

— Назад! — закричал Ожников и ударил кулаком по подлокотнику кресла. — Вернись! Я не велел тебе! Иди сюда. Лапы! Вот так, хорошо… Так ты поняла меня? Он поинтересуется моей биографией. Спросит, в какой это авиационной катастрофе повредил я ногу, если был хромым с детства? Поняла, Ахма? Он поделится своим открытием с другими. Они, другие, тоже сунут нос в мою жизнь… И… все к черту!

Одним глотком Ожников опорожнил еще рюмку. Вытер губы рукавом халата. Он был спокоен, говорил ровно, тихо.

— И все к черту! Годы, когда я работал инспекторишком по кадрам и потихонечку, исподволь, на бумажном клочке, а потом и на листочках с гербовой печатью делал свою жизнь, рисовал себя, — к черту!.. Я лишил себя удовольствий, бежал из шумных городов сюда, в комариное царство. В тундре деловой человек виден издалека!.. Я пришел сюда, оброс хорошей шерстью. Своим умом, своими делами приобрел крепкую красивую шкуру. А теперь ее сдерут!.. Ты хочешь видеть меня окороком, Ахма?

Ожников потянулся к бутылке на столе, уронил ее. Почти пустую подтянул к себе и опорожнил прямо из горлышка.

— Ты видела, что там живет? — Ожников указал дрожащим пальцем на дверь кладовки, но уже не говорил, а думал про себя, упершись тяжелым взглядом в дверь. «Ты сторожишь живое, Ахма! Там то, что я ласкаю ночами вместо женщины. То, чему я молюсь вместо бога. Там моя любовь, жизнь, страсть! Отец отречется, друг продаст, женщина изменит, бог не поможет, а страсть… Если бы я познал ее раньше! Сладкую, вечную до гроба… Я бы плюнул и на сочиненную биографию, и на сделанную славу. Все тлен, суета… бугры и ямы. Если бы мог, я хоть сейчас отгрыз бы этот хвост! Только страсть — ровная, вечно свежая река, из которой пьешь взахлеб и никогда не напьешься! Не каждому это дано! Не каждому!»

Ожников сжал веки так сильно, что лицо его стало похоже на белый мятый кусок теста. Росомаха заворчала, потянула лапы с его колен. Он схватил их, сжал — зверь заскулил.