Голубоглазый юноша

Можно было бы отправиться в Лос-Анджелес, к отцу и сестре, но эта перспектива выглядела еще хуже. Джинни покинула Лос-Анджелес три года назад ради кочевой жизни на посылках у SOS Human Rights. Она любила свою работу и то, что работа эта, забирая все силы, почти не оставляла времени подумать о собственной жизни; а ведь раньше Джинни даже в самых безумных мечтах не представляла, что будет жить и трудиться в странах, с которыми теперь познакомилась. Она помогала акушеркам при родах или сама играла роль акушерки, если так складывались обстоятельства. Держа на руках мертвых младенцев, она пыталась утешать их матерей. Она ухаживала за сиротами в лагерях для перемещенных лиц. Она бывала в разоренных войной областях, пережила два восстания и одну революцию, наблюдала страдания, нищету, полное опустошение – все то, с чем никогда не столкнулась бы, сложись ее жизнь иначе. Все остальное откладывалось на неопределенный срок. SOS/HR был благодарен ей за готовность отправляться в худшие места, на которые распространялась его деятельность, невзирая на любые опасности, на непригодные для жизни условия. Наоборот, Джинни предпочитала самые отчаянные условия, самый тяжкий труд.

Потенциальная опасность для себя самой ее не волновала. В Афганистане она пропала на три недели, и в штаб-квартире фонда успели посчитать ее погибшей. Родные в Лос-Анджелесе уже собирались ее оплакивать, но тут она вернулась в лагерь – больная и обессиленная. Ее спасла местная семья, ухаживавшая за ней, пока она лежала с высокой температурой. Казалось, Джинни готова взяться за наихудший из всех предлагаемых фондом вариантов. На нее всегда можно было рассчитывать. На ее счету были Афганистан, несколько мест в Африке, Пакистан. Ее отчеты всегда были точными, вдумчивыми и очень полезными. Она даже выступала в Верховном комиссариате по правам человека – дважды в ООН и один раз в Женеве. Там она чрезвычайно доходчиво, остро, с должным пафосом описывала бедственное положение своих подопечных.

В Нью-Йорке она приземлилась совершенно без сил. Ей грустно было покидать женщин и детей, о которых она пеклась в лагере беженцев в ангольской Луэне. Сотрудники международных организаций пытались их расселить, преодолевая бюрократические препоны. Джинни охотно осталась бы там еще на полгода, лучше – на год. Трехмесячные командировки всегда казались ей слишком короткими. Этого срока едва хватало на знакомство с местными условиями, но задача состояла не в изменении этих условий, а в том, чтобы исчерпывающе о них доложить. На месте сотрудники делали все, что могли, но это было равносильно попыткам вычерпать чайной ложкой океан. По всему миру было слишком много людей в отчаянном положении, слишком много женщин и детей, попавших в ужасную ситуацию.

Тем не менее Джинни умела находить в своих занятиях радость, поэтому не могла дождаться очередного задания. Ей не хотелось задерживаться в Нью-Йорке, праздники заранее вызывали у нее страх. Она предпочла бы провести их в утомительных трудах в каком-нибудь затерянном углу, где не существовало никакого Рождества, как не существовало его для нее. Ей не повезло очутиться в Нью-Йорке за три дня до Рождества – худшего для нее дня в году. Ей хотелось одного: добраться до своей квартиры, уснуть и проснуться, когда все будет позади. Праздник не означал для нее ничего, кроме боли.

Джинни было нечего декларировать на таможне, кроме резных деревянных поделок ребятишек из лагеря беженцев. При ней было иное богатство – никогда не оставлявшие ее воспоминания о встречах с разными людьми. Материальные блага ее не занимали, путешествовала она с потертым чемоданчиком, закинув за спину рюкзак. Работа не позволяла Джинни глядеться в зеркало, да ей и не хотелось. Самой большой ее роскошью и удовольствием был горячий душ, когда появлялась возможность его принять; а так Джинни довольствовалась холодным душем и мылом, которое возила с собой. Джинсы, фуфайки и футболки всегда были у нее чистыми, но неглажеными. Ей хватало того, что было, в чем ходить, – многие ее подопечные были лишены и этого; Джинни часто отдавала свою одежду тем, кому она была нужнее, чем ей. За три года она один-единственный раз нарядилась в платье, надела туфли на высоких каблуках и воспользовалась косметикой – ради сенатских слушаний, на которых она произнесла убедительную речь. В ООН и в комиссии по правам человека Джинни выступала в черных брюках, свитере, в туфлях без каблуков. Для нее было важно только содержание ее речи, послание, которое она старалась донести до слушателей, правда о зверствах, свидетельницей которых ей ежедневно приходилось становиться. За преступлениями, совершаемыми по всему миру против женщин и детей, она наблюдала из первых рядов партера. Ее долгом перед этими страдальцами было замолвить за них словечко, когда она возвращалась домой. Ее слово всегда обладало силой, она умела выжать слезу из тех, кто ей внимал.