Голубка

Мы работали с ним около года, создавая «Корчеватель». Я испытывал к нему нежную, застенчивую любовь, в которой не признался бы ни за что на свете. «Корчеватель» тоже его идея. Он был и цензором, и критиком, и автором. Листок шел нарасхват, за ним отовсюду присылали гонцов-комсомолят, которые разносили его по улицам поселка. Подпись стояла такая: «Орган комитета комсомола Ярскгэсстроя».

Я числился в штате многотиражки.

Учредили нам шефа в лице Константина Усольцева, человека, в сущности, безобидного, но трусливого.

«Не суйте нос, куда вас не просят»,— поступило из постройкома от Лялина.

Бедный комсомольский нос, он должен был превратиться в розовый пятачок! Виктор только развел руками и сказал: «Плохи дела, ребятки, свертывай жало сатиры и получай, что заслужили». Тираж «Корчевателя» был снижен, периодичность доведена до раза в месяц, штатная единица отобрана. «Корчеватель» чихал, газовал и топтался на месте.

Я ушел на бетон, но все свободное время отдавал ему.

Сколько ночей я провел в типографии в дни выпуска (к нашему листку там относились, как к металлолому)! Сколько нервов и крови попортил в ругани с Усольцевым, Лялиным, предпостройкома, который фактически все контролировал!..

Чуркина Виктора уже не было. Получив строгача за развал идейно-воспитательной работы (ха-ха!), он ушел на свой авторемонтный заводик. Теперь его снова призвали в горком.

Кстати, я не замучил тебя этим письмом-посланием? Никогда так много не писал, да и писать-то разучился. Я же говорю с тобой и с самим собою — это потруднее, чем простая отписка: «Жив-здоров, чего и вам желаю». Ты не представляешь, как приятно писать тебе. Эта «ода», незаконнорожденное дитя, доставила мне несколько светлых минут. Я смеялся, когда мне казалось что-то удачным или забавным. Именно тогда я представлял, как смеешься ты.

Теперь я хочу рассказать тебе о лэповской моей жизни, которая была до «Корчевателя», когда я бежал с берегов таежной речки Ии.

Утром я пошел к Чуркину, и он тут же накатал записку к начальнику четвертого участка ЛЭП.

На другой день я оформлен без волокиты электромонтажником четвертого разряда и от радости и гордости скачу, как индеец на свадьбе.

Облачаюсь в рабочий костюм: куртка, штаны, сапоги и накидка из тонкой сетки от мошки и комаров: куклукс-клановка.

Вяжем армсетки, режем на ручных ножницах проволоку всех диаметров. Чем жарче, тем сильнее злобствует мошка! Эта мириадоголовая гидра скопом обрушивается на наши головы. Отплевываемся, откусываемся...

На вкус мошка кисловатая.

Самое больное место — ноги. Лезет в сапог и кусает, как собака, до крови. В накидках душно, поэтому все в восторге, когда шефы привозят нам свежеизобретенную жидкость «Антимошкин». Трем лицо, нас начинает тошнить до рвоты, кожа облезает на чувствительных местах, а мошка продолжает жрать нас и то, чем мы намазались.

Клянем шефов и пытаемся перегнать «Антимошкин» на спирт.

Первую линию ЛЭП отгрохали за два с половиной года вместо четырех.

Летом жили в шалашах (прохладнее), зимой в утепленных палатках, в щитовых домиках.

Рубили просеку пятьдесят метров шириной, рыли котлованы под опоры, завозили, собирали, ставили опоры. Забетонировав фундамент в лютую стужу, топили в тепляках печки по двое-трое суток, грели свежий бетон.

Жили коммуной.

Были девчата детдомовские, без путевок, были непутевые, но с путевками. Вот деталь: в соседней бригаде было поровну ребят и девушек — двадцать два человека, многие потом поженились, многих отправили в Ярск, и народонаселение его заметно увеличилось.

Ведь не боги ЛЭП построили, а вот такие земные и разные люди. И еще: была у нас дружба и чувство локтя — это не для красного словца. Мне потом одна из высоковольтниц говорила: «В тайге был коллектив, а тут, в Ярске, мы как-то одичали».

Итак, мы гнем прутья, нас гнет в бараний рог начальник участка. Энергичен, еще хитрее Чуркина. Помню, мне говорят: «Начальство требует».

Иду. Недоумеваю. Он спрашивает: «Почему нет сатирического листка?»

На другой день делали «Швабру», рисовали, сочиняли стихи. Помню такие перлы: «Из бочки — вонь! Воды попробуй и заколдобишься от ней. Понятно: здесь себя микробы в тарелке чувствуют своей».

Июль закрыли по 79 рублей. Не верю глазам своим, ощупываю хрустящие ассигнации. Половину шлю домой. Вторую снова рассматриваю на свет, мну и даже нюхаю.

Деньги как деньги, но для меня они особенные. Немного задираю нос: я работяга, интеллигент-пролетарий и тайно от всех пиит.

Самоуверенный, поглядываю на начальство. Оборудуем спортплощадку, в клубе-палатке откуда-то появляются долгопоющий Карузо и огненно-страстная Лолита. «Лолита, Лолита, Лолита моя, зачем ты, Лолита, не любишь меня?»

Лолита далеко, и я ей не подхожу, а здесь, вижу, любить меня некому. Вокруг сосны, березы, ели, могучие «листвяки» и остальная мелкая древесность. Утром и вечером грызут комары, мешая умываться.

Мимо палаток дымят самосвалы, умываться приходится в беличьем темпе, иначе будешь ходить в черных пятнах.

Ходим поголовно в белых полотняных шляпах. Не сомбреро, конечно, но «сомбреристо».