Голубка

Торжественно отправлялись в путь, но такси не брали. Принципиально ехали на трамвае, на автобусе.

Возвращались поздно, всегда довольные. Анна Ивановна молодела от вина и много смеялась. А Василий Иванович спрашивал:

— Что в жизни есть самое прекрасное? Это есть сама жизнь! Кто сказал? Чер-ны-шев-ский!

— Не Островский? — пыталась поправлять Анна Ивановна.

— Нет. Это сказал Чернышевский, обкомовец того времени.

Однажды, вернувшись из гостей, он спросил Виктора:

— Как там твоя жена без тебя?

Выпивая, он не пьянел, а становился задиристым.

— Чего ты ее на юге одну бросил? Там знаешь какие мужчины ходят? Ого-го!

— А что, Витя не интересный? — произносила Анна Ивановна, добро взглядывая на Виктора.

— Ну и что! — говорил Василий Иванович.— Интересный, а девчонки любят красивых. Понял? Может, они глупы, даже наверное глупы, но любят они сперва красивых! Вот отобьют у тебя жену, будешь знать, что такое курорт.

— А что, ты мало ездил? — спросит, смеясь, Анна Ивановна.

— У меня их, этих женщин, навалом,— восклицает Василий Иванович.— Чернобурки, черноглазки...

Бабка догадывается, о чем идет речь.

Вдруг низким голосом произносит:

— Вася в молодости озорной был. Когда родился, семь воспалениев легких. Доктор сказал: не жилец. А он жилец оказался...

Виктор выходит позвонить Чуркину в «Юность».

«Хоть бы его не оказалось»,— думает он. Но администратор гостиницы уже назвал номер его комнаты.

— Спасибо,— сказал Виктор. Он собрался и поехал в гостиницу «Юность».

Виктор нашел комнату Чуркина, постучался.

Ему крикнули: «Войдите!»

За столом сидели Сева Рахманин, Усольцев и сам Чуркин.

— А вот и наш беглец,— сказал Чуркин вместо приветствия.

Виктор так и предполагал, что он это скажет. Но спросил:

— Почему беглец?

— Потому, что бежал,— отвечал Чуркин живо и скалил свои золотые зубы.— Это я мягко выражаюсь, можно было бы назвать и похуже. Садись.

— Дезертиром, что ли?

— Ты садись,— сказал Чуркин.— Потом поговорим.

Усольцев приподнялся в кресле, подавая ему руку. «Рад приветствовать вас в столице нашей...» Он был пьян, наверное, пьян, или так Виктору показалось.

Виктор поздоровался с ним и Рахмашей.

— А мы тут, как будто сговорились, встретились,— весело сказал Чуркин.— Я в отпуске, Усольцев по делам приехал, а вот Рахманин — делегат на совещание молодых строителей. Вместо Мухина.

— Вот именно, вместо,— подтвердил Усольцев, глядя, впрочем, на Виктора.— В свердловском музее минералов и драгоценных камней лежит слепок самого крупного у нас самородка золота. А рядом копия алмаза из горного хрусталя. Я спрашиваю: «А где настоящие?» Мне отвечают: «Это вместо них...» Рахманин, я тебя поздравляю!

Сева сказал, пожав плечами, обращаясь к Виктору:

— У Кости против меня некоторое... предубеждение.

Наверное, это была не первая их стычка.

Усольцев медленно повернулся и стал рассматривать Севу, словно видел его впервые. Взгляд его был тяжел.

Рахмаша продолжал начатую фразу:

— Но я не обижаюсь. Костя понимает, о чем я говорю.

— Рахманин! — воскликнул Усольцев восторженно.— Вы гений! Вы этот... Сальери!

— Костя, перестаньте,— поморщился тот.— Надоело же...

— Нет, я серьезно. Вы далеко шагнете, Рахманин. Подыметесь выше Александрийского столпа!

— Вы невозможны, когда напиваетесь,— сказал, морщась, Рахманин.— Я, пожалуй, пойду спать. Но я действительно не обижаюсь на вас, Усольцев, вы, как и Смирнов, и без меня достаточно наказаны. Спокойной ночи! — И Рахманин направился к двери.

Чуркин не пытался его удерживать. Он изучающе глядел на всю эту сцену, после того как за Севой закрылась дверь, произнес только: «Все-таки садись, Виктор».

Он, наверное, подумал, что Усольцеву не хватает элементарной выдержки. Такой, как у Рахманина.

— Перед отъездом,— говорил Чуркин, улыбаясь и подмигивая,— мы с Костей поспорили на армянский коньяк. Я сказал, что он не выловит за день в Ангаре двести ельцов. Так представь себе, что я проспорил. Костя оказался терпеливее, чем здесь, он достойно отработал коньяк, и, как видишь, пришлось ставить.

— То с ельцами, а то... А то с подлецами,— произнес Усольцев и стал снимать галстук, душивший его. Снял и бросил на стол, на бутерброды и стаканы. Глядел он теперь в пространство, почти с отвращением ко всему вокруг и к себе тоже. Виктор почему-то подумал, что Усольцев не случайно оказался тут, в Москве, видно, и у него дела в Ярске совсем хреновые. Но он молчал и ждал, что скажет ему Чуркин. Лицо Виктора было бледно.

Чуркин посмотрел на него и спросил:

— Закусить хочешь?

Галстук валялся перед ним на столе, но он не торопился убирать его, он его вообще не замечал.

Виктор помотал головой.

— Ну поешь хоть,— предложил Чуркин. Виктору показалось, что Чуркин жалеет его. Сперва не хотел говорить при Рахмаше, а теперь жалеет и сам оттягивает тяжелую минуту. Только ему, Виктору, не нужна никакая жалость. Он виноват, наверное виноват. Он готов отвечать.

Виктор, наконец, спросил:

— Ну, что же там, в Ярске, произошло? — и проглотил слюну.

— Что может там особенного произойти? — спросил Чуркин.— Ярск, как вечный город Рим, он стоит и будет стоять.