Голубка

— Что ты, Генка,— проговорила она, размыкая с трудом опухшие, будто чужие губы.— Что ты, Генка, не люблю, и это невозможно. Я плачу вообще... Оттого, что в жизни все хуже, чем хочется. Верка тоже плакала.

Он провел руками, влажными от ее слез, по глянцевателю, и стер с него свое отражение, ставшее ему ненавистным. Влага испарилась, и он вновь проявился с вытянутым красным лицом, волосы топорщились ежом.

— Как же я теперь буду жить? — спросил он, с отвращением глядя на себя.

Она встала, отыскивая платок. И так, стоя, она рассматривала его, раздумывая вдруг о чем-то совсем постороннем. «Девушка пела в церковном хоре,— вдруг вспомнилось ей,— о всех усталых в чужом краю, о всех кораблях, ушедших в море, о всех забывших радость свою...— Это были ее любимые стихи, и ей стало легче.— ...И голос был сладок, и луч был тонок, и только высоко, у царских врат, причастный тайнам, плакал ребенок о том, что никто не придет назад».

Она сказала:

— Будешь жить, как жил. Как все живут.

— Без тебя? — спросил он.

— Со мной. Со мной, с другими. Ты ведь тоже не любил овал, ты ведь тоже угол рисовал...

— Я и сейчас...— начал было он.

— Генка, Генка! — вдруг воскликнула она с детским отчаянием.— Почему тебя наградили, а других нет? Разве ребята хуже работали, чем ты? Ведь даже проект ты не один, вовсе не один, делал.

— Как? — спросил Генка растерянно, вставая и не веря, что она могла произнести такие слова.— Как наградили? Но ты ведь знаешь, как это бывает. Я же сам не просил, ты же веришь, что я не сам, а так получилось!

Он говорил сумбурно, не выбирая слов, глубоко огорченный ее вопросом.

Она же снова вглядывалась в него, как будто успокоенная. Словно отыскивала на его лице, во внешности нечто очень важное для себя.

— Я понимаю, и Витька и твои ребята тоже, наверное, понимают, что каждый человек в ответе за все в целом. И Лялин, Саркисов и ты... Нельзя ни с кого снимать ответственности. Понимаешь, Генка, потому и захватили фашисты власть, что слишком много людей думало: я тут ни при чем, что я могу сделать...

— При чем тут фашизм? — воскликнул Генка.

— При всем. Когда человек сказал впервые: «Не я! Только не я, я маленький человек»,— он впервые покривил душой. Он убил в себе самое святое — бойца. Свой внутренний принцип. Джордано сгорел, но Галилеи живут, причем в каждом из нас...

— Что же я должен сделать, по-твоему? — спросил Генка, ощутив на губах биение пульса. Так бывало в самые опасные в его жизни минуты: он на губах чувствовал пульс.

— Будь честным. Откажись от награды.

— Ты шутишь? — Он чуть не засмеялся, и это было искренне.

— Добивайся, чтобы наградили остальных. Или откажись. Ты ведь знаешь, что все работали одинаково.

Она смотрела серьезно, с жалостью или с тревогой за него.

— Так не бывает,— отвечал он бледнея.— Даже если бы я отказался, написал письмо, этого никто бы не принял всерьез, честное слово. Это фанатизм, и ты одна...

— Но ты же пришел ко мне? — промолвила она тихо.— Ты же меня спрашиваешь. А я бы смогла отказаться. Вот — клянусь.

— Все равно ты одна такая. Меня все поздравляли, и в отделе...

— Гена! Нельзя жить, думая, что сегодня ты еще не можешь быть честным, но завтра ты им станешь...— Женя произнесла это устало и спокойно, как будто уже не надеялась его убедить, а говорила для себя.— Я не знаю, какая я, но я не смогла бы кривить душой, это я чувствую.

Она смотрела на него, как сильный смотрит на слабого. Будто понимала в нем то, чего не понимали ни он, ни другие.

В ответ на ее молчание он сказал:

— Я многое передумал, и эта встреча с тобой... Все еще будет хорошо, мне везло всегда.

«Ну, конечно, Генка»,— думала она.

Она тоже хотела, чтобы ему везло. Чтобы ему было хорошо. Она очень хотела этого.

Весенняя дорога в тайге капризна и переменчива. Грязь и объезды да всякие завалы, под деревьями еще лежал снег.

Утром и вечером подмораживало, ехать было легче. Выносливый «газик» с хрустом давил в лужах тонкий лед, трясся на колдобинах, наматывая на колеса корявые километры.

Лялин сидел барином, полуразвалясь на сиденье, в меховой куртке с белым цигейковым воротником, в кепке, в сапогах. Вместо курева он сосал ириски, парнишке-шоферу и Виктору бросил по горсти на колени.

Так проехали они леспромхоз, где наскоро в конторе поговорили с прорабами и мастерами, и подстанцию ЛЭПа. Побывали на строительстве железной дороги, здесь же поднимался новый деревянный поселок, в будущем центр по переработке и переправке древесины.

Поселок еще был небольшой, кругом, насколько хватало глаз,— тайга. Широкая насыпь рассекала низкорослый кедрач и скрывалась за деревьями. Там шла работа, трещали бульдозеры. На свежевзрытую глину падал майский снег.

Начальник строительно-монтажного поезда, которого все называли Семенычем, показал им столовку, клуб, библиотеку, но делал это без особого энтузиазма, повторяя, что работа тут не его профиля, а люди здесь не задерживаются, летуны. Был он молод, так же как и Лялин, а может, и чуточку моложе. Вечером он позвал завхоза и велел ему раздобыть винца. Тот принес две бутылки портвейна, овощную смесь в банке, и все выпили.