– Нет, – гордо отвечал Эббо, – мы уедем такими же бедняками, какими приехали сюда!
– Молчи, Эббо! – сказала Христина вставая. – Перестаньте, тетушка, умоляю вас! Прости, дядя, прошу тебя! Ах, отчего все, кого я люблю, мешают мне действовать, как велит совесть? Мне самой, дорогой дядя, противен этот брак. Сыновья и я в этом случае совершенно сходимся. Умоляю тебя, отпусти нас снова в замок: мне не хочется, чтобы посещение, которое сделало нас столь счастливыми, окончилось раздором. Конечно, ты не можешь сердиться на Эббо за то, что он так любит свою мать?
– Нет, но в этой любви много и эгоизма! – сказал мейстер Годфрид. – Для удовлетворения собственной гордости, он помешал тебе обогатиться, а теперь хочет тебя снова ввергнуть в бедность. Нет, барон; я не имею намерения тебя оскорблять, но твое несправедливое предубеждение делает тебя жестоким к матери.
– Нет, не жестоким! – горячо вскричал Фридель. – Мать действует по собственному побуждению. По правде сказать, любезный дядюшка, нам лучше всего возвратиться в замок. Мы нисколько не жалеем о времени, проведенном здесь: мы научились вас любить и уважать, но все-таки мы дикие горцы. Мы всегда пользовались полной, невозмутимой свободой, что же удивительного, что боязнь потерять нашу возлюбленную мать сделала нас мало чувствительными к почестям, которые хотели нам оказать.
– Фридель, – серьезно сказал Эббо, – не для чего извиняться, когда защищаешь дело своей матери. Прошу тебя, не учись делаться золоченым языком.
– О, упрямец! – вздыхая сказал мейстер Годфрид, – отчего это не случилось лет десять тому назад: тогда еще можно было бы с тобой сладить! Впрочем, я не знаю никакого воспитания, которое произвело бы более любящего и возвышенного молодого человека, – прибавил он, любуясь, с какой нежностью и мольбой Эббо смотрит на мать. – Поезжайте, молодые люди, мне бы не хотелось ссориться с вами! Вы привыкли повелевать, а я не могу вас осуждать за это.
– Итак, – сказал Эббо, смягченный этими словами, – я увожу мать, а вы, дядюшка, вероятно перестанете покровительствовать притязаниям сэра Казимира.
– Нет, барон, я всегда буду думать, что подобный союз был бы для вас всех великим благом. Я полагаю, что ваше возвращение в замок убедит вас лучше всяких аргументов на свете; я не хочу противоречить вашей матери и сопротивляться ее отъезду. Дай Бог, что когда вы осознаете ваше заблуждение, было бы еще не поздно!
– Мать моя никогда не будет нуждаться в другом покровителе, кроме меня, – сказал Эббо. – Любезный дядюшка, она вас искренно любит, и всем вам обязана, – мне не хотелось бы расстаться в ссоре с вами! Вот моя рука!
Эббо произнес эти слова тоном императора, примиряющегося с ганзейскими городами.
Мейстер Годфрид готов был пожать плечами, а фрау Иоганна была очень оскорблена гордостью молодого барона. Но, по правде сказать, дядя и тетка были слишком рады избежать открытой распри с пылким Эббо, и не обратили внимания на мелочи. Старый бургомистр скрыл свое неудовольствие, а Христина, знавшая, какого труда стоило Эббо сдержать себя и сделать эту уступку из любви к ней, смотрела на него, как на героя, достойного всяких пожертвований.
Со своей стороны, миролюбивый Фридель вскоре успокоил тетку ласками и убедительными доводами, которые всегда всесильны для старых родственниц.
Когда в этот же самый день мейстер Годфрид отправился к сэр Казимиру, чтобы объяснить ему все происшедшее, он нашел там дело в таком виде, что сам обрадовался, что оно не состоялось.
Семейство Траутенбах, узнав о брачных замыслах Вильдшлосса, стало распускать клевету на счет баронессы Адлерштейнской. Сэр Казимир послал им вызов не только в качестве жениха баронессы, но и как единственный член Адлерштейнского рода, года которого позволяли вступиться за честь женщины. Если бы эти слухи дошли до Эббо, он непременно сам бы захотел вступиться за честь матери, и едва ли бы его шестнадцатилетняя рука устояла против кровожадного Владислава Траутенбаха. Мейстер Годфрид поблагодарил сэра Казимира и вздохнул свободно только на другой день, когда Христина и ее сыновья выехали из Ульма.
Между Вильдшлоссом и племянником его Траутенбахом произошла дуэль на границе их владений. Оба противника были опасно ранены: но все же сир Казимир, приставив меч к горлу Владислава, заставил его взять назад клевету.
Хитрый мейстер Годфрид постарался уведомить об этом жителей Адлерштейна, чтобы разжалобить Христину, а сыновей ее убедить, что клеветник так сильно ранен, что не может принять другого вызова.
ГЛАВА XIX
Орел и змея
Помирившись с дядей, Эббо уже со спокойной совестью воспользовался имуществом материнской родни, и приданое Христины позволило сделать капитальные улучшения в замке.
Нашли постоянного капеллана для часовни, – это был достойный человек, истинный кладезь премудрости и науки. Он преподавал и профессорствовал во всевозможных университетах, но был слишком мечтателен и рассеян, и не мог держать в дисциплине распущенных студентов. Звали его Иоган Шон; но имя это было латинизировано в Джодокус Пульхер.