Голубиные перья. Рассказы

Джоан, давшая себе слово не говорить с ним, замялась, но чувство вины пересилило злость.

— Температура упала. Из носа льет в три ручья.

— Лапочка, — не выдержал он, — мне сделают больно?

Удивительно, но факт: он никогда раньше не сдавал кровь. Из-за астмы и недотягивающего до нормы веса его признали негодным для прохождения военной службы, а в колледже и теперь, на его нынешней работе, ему всякий раз удавалось уклониться от сдачи донорской крови — не столько благодаря собственной решимости, сколько благодаря нерешительности тех, от кого это зависит. Никому не приходило в голову, что, может быть, стоит хоть раз провести его через такое испытание: уж больно пустячной казалась всем подобная проверка на храбрость.

Весна приходит в Бостон с оглядкой. Вокруг паркоматов еще не сошла корочка щербатого льда, а сыроватый воздух, уныло застывший в межсезонье, придавал протянувшимся вдоль Лонгвуд-авеню домам оттенок невеселого, однообразного величия. Оставив машину, они пошли по дорожке к центральному входу в больницу, и Ричард, заметно нервничая, громко спросил, увидят ли они там арабского шейха.

— Его поместили в отдельный корпус, — ответила Джоан. — Его и четырех его жен.

— Их всего четыре? Какой аскет! — И, осмелев, он тихонько постучал кончиками пальцев по жениному плечу. Почувствовала ли она что-либо сквозь толстое зимнее пальто, сказать было нельзя.

От регистратуры их направили по длинному коридору с линолеумом табачного цвета. Коридор вел их то вверх, то вниз, то направо, то налево, подчиняясь какому-то загадочному и с виду невразумительному замыслу, как это обычно бывает, когда больница разрастается за счет бесконечных пристроек. Ричарду казалось, что он маленький Гензель, которого на пару с Гретель взрослые бросили на произвол судьбы[78], — хлебные крошки, рассыпанные позади них, склевали птицы, и вот, наконец, они робко стучатся в дверь злой колдуньи с надписью: «Пункт приема донорской крови». Молодой человек в белом халате изнутри приоткрыл дверь. В образовавшуюся щелку поверх его плеча Ричард успел заметить — о ужас! — только пару женских ног без туфель, лежащих на кровати одна параллельно другой (тела видно не было). Резкие отблески от игл и склянок впились ему в глаза. Все так же придерживая дверь, молодой человек передал им через щелку два длинных бланка. Сидя бок о бок на скамье в коридоре, припоминая свои средние инициалы и детские болезни, мистер и миссис Мейпл проступали сами перед собой в новом свете. Он еле сдерживался, чтобы не начать хихикать, паясничать и сочинять небылицы, как это случалось с ним всякий раз, когда от него требовалось (как от адвоката, назначенного судом выступать в заведомо безнадежном деле) представить, так сказать на суд вечности, голый перечень фактических данных о себе самом. Отчасти смягчающим обстоятельством казалось то, что некоторые из этих данных (место жительства, дата регистрации брака) полностью совпадали с данными, которые выводила его собственной авторучкой примостившаяся рядом несчастная обиженная. Скосив глаза, он заглянул в ее бумаги:

— Я и не знал, что ты болела коклюшем.

— Это с маминых слов. Сама я не помню.

Где-то в отдалении брякнула об пол какая-то посудина. Приглушенно заурчал вдалеке лифт. Женщина — немолодая женщина в румянах и мехах и оттого излишне массивная вверху — вышла из «донорской», чуть качнувшись на ногах, показавшихся вдруг знакомыми. Теперь ноги вернулись в туфли. И вот уже каблучки уверенно зацокали; окинув Мейплов вызывающим синеоким взором, она повернулась и исчезла за поворотом коридора. В дверях возник молодой человек с хирургическими щипцами в руке. Он чем-то напоминал стажера-парикмахера, — наверное, из-за новенькой, волосок к волоску, стрижки. Он щелкнул щипцами и улыбнулся:

— Вместе пойдете?

— Естественно.

При мысли о том, что вот этому подмастерью, сущему юнцу по сравнению с ними обоими, придется вверить драгоценную жидкость, которая суть естество жизни, в Ричарде взыграл боевой дух. Но стоило ему встать, как все его негодование само собой растаяло, а ноги словно растворились. Пробный забор крови из среднего пальца превратился для него в самое томительно-долгое за всю его жизнь физическое взаимодействие с другим человеческим существом. Про хорошего дантиста, механика, парикмахера говорят, что у него легкая рука; так вот этого дара стажер был лишен напрочь: он был неловок и оттого без нужды груб. Снова и снова — упырь недоделанный! — он жал и выкручивал лиловый от натуги палец, и все без толку. Тонкая стеклянная капиллярная трубочка как была прозрачной, так и осталась.

— Не идет, и все тут. У него всегда так? — спросил стажер, обращаясь к Джоан. Невозмутимая, как медсестра, она уселась в кресле у стола с какими-то электронными датчиками.

— У него, как я заметила, вообще кровь еле движется, — сообщила она, — пока не пробьет полночь.