Голубиные перья. Рассказы

— Черт, еще бы, в Новой Англии куда ни плюнь — всюду у тебя родня. Мне теперь, что же, до конца дней их всех по очереди выручать?

— Тшш, — осадила его Джоан. — Она ведь может умереть. Как тебе не стыдно, ей-богу!

Это на него подействовало. Голос его вдруг как-то поблек, стал почти извиняющимся:

— Да я и сегодня, как всегда, готов был бы облагодетельствовать все человечество, если мне хотя бы дали выспаться. Пять дней в неделю я ни свет ни заря вываливаюсь из кровати и выкатываюсь из дому — в такую рань только молочника на улице встретишь, — и вот в единственный за всю неделю день, когда мне даже не надо буксировать наших дармоедов в воскресную школу, я, по твоей милости, должен тащиться за тридцать миль, чтобы из меня выкачали всю кровь.

— Ну знаешь, — сказала Джоан, — не по моей же милости ты до двух часов ночи отплясывал твист с Марлен Бросман.

— Никакой твист мы не отплясывали. Мы чинно и благородно скользили под хиты сороковых. И между прочим, не думай, что я не видел, как ты любезничала с Гарри Саксоном в углу за роялем.

— Не за роялем, а на скамейке. Мы с ним просто разговаривали, потому что ему стало меня жалко. Всем было меня жалко. Ты мог бы дать кому-нибудь еще потанцевать с Марлен — хотя бы разок, ради приличия.

— Приличия, приличия! — фыркнул Ричард. — В этом ты вся.

— Но ведь правда, бедняги Мэтьюзы — так, кажется, их зовут — были просто шокированы.

— Мэтьесонс, — уточнил он. — О них вообще разговор особый. Придет же в голову приглашать таких придурков, в наше-то время! Когда я вижу, как дамочка кладет руку на жемчужное ожерелье и делает глубокий вдох, меня с души воротит. Можно подумать, у нее кусок в горле застрял.

— А по-моему, они очень приятная и приличная молодая пара. И бесишься ты оттого, что они своим присутствием заставляют нас увидеть, во что мы сами превратились.

— Если тебя так тянет к низкорослым толстячкам вроде Гарри Саксона, — сказал он, — чего же ты за такого замуж не вышла?

— Ну и ну, — не повышая голоса, произнесла Джоан и отвернулась от него к окну, машинально глядя на проплывающие мимо автозаправки. — Ты и в самом деле гнусен. Это не просто поза.

— Поза, приличия!.. Господи боже мой, для кого ты вечно устраиваешь свои спектакли? Если не для Гарри Саксона, значит, для Фредди Веттера, — да мало ли карликов! Вчера вечером как ни посмотрю в твою сторону — фу-ты, ну-ты, просто Царица Росы в кольце грибов!

— Какая бездарная чушь, — сказала она. Ее рука со следами тридцати с лишком прожитых лет — сухая, с зеленоватыми прожилками и красноватыми пятнами от разъедающих кожу моющих средств — затушила сигарету в пепельнице на передней панели. — Ты не изобретателен. Рассчитываешь представить дело так, будто у меня появился ухажер, чтобы самому сподручнее было вальсировать налево вместе с Марлен?

Она так четко разложила по полочкам его тайную стратегию, что он залился краской; он словно наяву почувствовал щекотание волос миссис Бросман, когда танцевал с ней щека к щеке и вдыхал духи у нее за ушком, весь во власти нежной интимности мгновения.

— Угадала, — признался он. — Но я ведь пекусь, чтобы ухажер подходил тебе по росту, — это ли не забота?

— Давай помолчим, — сказала она.

Его надежда, что правду удастся обратить в шутку, встретила холодный отпор. В разрешении отказано, лазеек не осталось.

— Самодовольство — в этом все дело, — объяснил он невозмутимым, ровным голосом, как будто речь шла о явлении, которое оба они обсуждали с научной объективностью. — Самодовольство — вот что в тебе действительно невыносимо. То, что ты глупа, меня не трогает. То, что ты бесполая, — с этим я научился жить. Но твое поразительное новоанглийское самодовольство… Допускаю, что это качество было даже необходимо нам в период, когда страна только создавалась, но сейчас, в наш век «всеобщего смятения», это попросту удручает.

Он то и дело поглядывал в ее сторону, и вдруг она повернулась и посмотрела на него, будто ее ударили, и при этом лицо ее было странно застывшим, словно его взяли и превратили в подцвеченный фарфор, не забыв даже про ресницы.

— Я просила тебя помолчать, — проговорила она. — Ты сказал сейчас такое, о чем я вовек не забуду.

Бездна вины поглотила его, к лицу прилила удушливая волна, он уперся глазами в дорогу и угрюмо вел автомобиль. Хотя они двигались с хорошей скоростью в шестьдесят миль — благо машин по субботам немного, он так часто мотался по этой дороге, что все отрезки пути стали восприниматься в единицах времени, и ему казалось, что они ползут, как минутная стрелка на часах, от одного деления к другому. Конечно, было бы тактически правильно не ронять своего достоинства и как можно дольше не нарушать повисшего молчания, но он не мог противостоять внутреннему убеждению, что еще несколько членораздельных звуков — и будет восстановлено тонкое равновесие, которое с каждой милей все больше куда-то смещалось. И он спросил:

— Ну что там Пуговка? Как она?

Пуговкой они звали свою маленькую дочку. Прошлым вечером они ушли в гости, оставив ее дома с высокой температурой.