Голуби

Вот я какой! Нелегальный значит.

Иногда доставал старик из заповедного кованного сундучка книжку. Бережно развертывал.

— Во, брат, книжица. Тут все сказано. Все о нашем брате, пролетарии.

Поправив на носу очки и примостившись к окошку, Савелич читал не спеша о рабочем житье-бытье.

Ванька слушал. Сыпал вопросами.

— А пролетариат кто такие?

Разъяснял Савелич:

— Это бедняки, то-есть. Рабочие там и крестьяне.

— А мы пролетариат?

— Мы-то? Обязательно.

— Значит мы у власти теперь?

— А конечно. Теперь мы всему делу главари. Вот вырастешь и тебя может в комиссары выберут.

Иногда Ванька сомневался.

— А как же наши ребята говорят, будто царь опять идет?

Савелич разубеждал.

— Врут все. Не верь. Кончено, поцарствовали. И царю и буржую — крышка. Пролетариат хозяин.

Верный друг Савелич. Радость ли горе — Ванька к нему.

Всякое бывало.

Вот недавно.

Непарный космач залетел к полковнику. И космач годовалый был, прирученный. А поди ж ты! Ванька и свистел и кидал камешки. Не помогло. Космач походил по крыше, на косяке с полчаса посидел, а потом чвакнула западня и остался космач в полковничьей голубятне.

Вышел Корней Давыдыч на двор. Ванька у него робко просил.

— Дяденька, космач мой у вас. Отдай.

Корней Давыдыч шевельнул в Ванькину сторону усами.

Ухмыльнулся. Полез в голубятню. Достал сизака.

А потом...

У Ваньки даже дух замер.

Оторвал Корней Давыдыч сизаку голову и швырнул через забор.

— Возьми, на жаркое годится.

Заплакал Ванька. Закопал космача в углу двора. Целый день потом грустил. Матери жаловался. А что мать? Был бы отец жив — другое дело. Нет отца. Убит отец под городом Перемышлем, в германскую войну.

К ребятам пошел. Те за Корней Давыдыча.

— Такой закон. Поймал, что хочет, то и делает.

Только Савелич посочувствовал.

— Изверги, не люди. Нет на них беды. Голубя и то не жалеют. Самим бы, азиатам головы свернуть.

Рассердился старик.

Была у него в тот день от полковника починка, бросил, чинить не стал. А когда пришел вечером Корней Давыдыч, Савелич швырнул ему к двери дырявые ботинки полковничьи.

Разругался Корней Давыдыч. А Савелич и ругаться не стал. Сказал просто:

— Иди, иди. Я на вас теперь не работник. А за что и как — понимайте.

Так и не стал чинить.

III.

Загудел, зашумел город. Словно буран налетел. Исподволь, потихоньку, а потом сразу. По улицам стук, гром. Двуколки, обозы, конница, пехота. По всем дворам солдат разместили. Только в хатах Ваньки и Савелича никого. Уж очень тесно у них. Некуда поместить. Да у полковника была причина от постоя отбояриться. Военрук полковник.

По городу шушуканье. По улицам сплетни. Разными думами улица живет. Разными слухами.

— Идут, несет нелегкая. Мало на нашей шее ездили. Свора золотопогонная.

Кто побогаче — другое поет. Вполголоса из-за угла пошипывает.

— Все лучше коммунии-то вашей...

— Влезла свинья на стол... Ну, да ничего. Белые всем место укажут.

Савелич суровее стал. Вколачивает гвозди в подметку, а сам головой качает.

— Брешут все!

Ребята и то меж собой спорят. А больше всех орет Митька-попович. Уж очень заносится.

Как-то затеялся у ребят разговор о том, о сем, а больше о белых, Ванька и скажи слово. Накинулся Митька, обрезал.

— Молчи, коли бог убил. Что ты понимаешь?

Ванька в обиду.

— Пролетариат не допустит. Пролетариат он...

А Митька губы скривил.

— Пролетариат! Тьфу, твой пролетариат. Тоже подумаешь. Велика цаца — мужичье.

Озлился Ванька, не стерпел, цопнул Митьку. Насилу ребята разняли.

Успел Ванька однако помять поповича.

Рассказывал Савеличу о стычке.

Ухмыльнулся Савелич. Одобрил.

— Так ему. Ты, брат, не уступай. Самостоятельным будь!

С ребятами Ванька бегал на площадь, где обучали красноармейцев. Забавно.

Ходят роты. Рассыпаются в гибкую линию. Ложатся, невидимого врага стреляют.

А потом сядут в круг, беседу ведут. Один среди них, видно, старший, объясняет.

Слушает Ванька. Говорит старший ни дать, ни взять то же, что Савелич читал в книжке.

Мать перестала к обеду приходить.

— Некогда. Раненых подвозят. Бельища кучи.

Ванька обедать в прачечную бегал. Среди лоханок с грязным намыленным бельем наскоро хлебал жидкие щи и выкатывался, чтобы матери не отсвечивать, не мешать.

Случалось при нем подвозили раненых. Ванька следил, как разгружали санитарные двуколки. Слушал.

— Сила их, братцы, небольшая. Однако офицерье одно и пулеметов тьма. Сыплет, гад, нет никакой возможности терпеть. Обратно и мы ему всыпаем. Намедни от Корниловского полка раз покурить оставили. А какой случай вышел...

Слушает Ванька рассказы. Кулаки сжимает.

— Кабы не мамка — пошел бы на войну.

Полковник больше недели во двор не выходил. Видно некогда. Как-то утром заглянул Ванька в щель. Заглянул и рот раскрыл. Глядит, глазам не верит.

— Вечером вчера турмана черные дома были. А сегодня?..

Ну дела, вот так дела!

Закрыта полковничья голубятня, а за косяком бьются белые, как кипень, трубачи. Вылететь хотят. И ни одного черного.

— Променял, не иначе, решил Ванька.

Побежал Савеличу рассказать.

Не удивился старик.

— Пусть меняет. Его дело такое. Меняй да меняй.

Не в духе был. Однако на голубей пришел взглянуть.

Посмотрел, похвалил. Полковника все же выругал.