Гольцы

Дикая глухомань. Глуше, чем здесь, в окрестностях Шиверска. Охотничий станок в шесть дворов на одном из притоков Лены. Морозы, каких, конечно, здесь никогда и ие бывало. Что поделаешь, не так-то далек Верхоянск — полюс холода. А ведь люди, люди везде! Да какие интересные люди! Темными, забитыми их даже жандармы и все местные власти считают. Ну, понятно, и темные и забитые, если грамоте не обучены, если плетьми напуганы, если вином одурманены, если попами, купцами да урядниками обкрадены. А как восприимчивы они ко всему новому, светлому! К тому, что сулит им хорошую перемену в судьбе! Дай им в руки перо, положи на стол учебники, посади рядом учителя — и научатся грамоте. Еще как быстро научатся! И университет каждый окончит из них. Только дорогу открой. Дай понять по-настоящему, что таких людей, как они, миллионы, а паразитов, эксплуататоров кучка ничтожная, и стряхнут они их со своих плеч. Да еще как стряхнут! Так что дело не в самом человеке, а в том, в какие условия поставлен он. А как интересно работать с людьми, глаза открывать им на истину! Бывало, мороз, пурга над рекой бушует, ночь, казалось бы, бесконечная, а в камельке огонек, вокруг люди, тепло, хорошо. От огня тепло и от плеча человеческого. Оттого, что все друзья, все товарищи, все к одной цели идти хотят. И придут. И придут обязательно.

Книги доставать трудновато приходилось. В ближних селах, городах — а ближние так это за триста, за пятьсот вёрст — просто нет ничего нужного. Попросишь кого привезти — вернется с пустыми руками. А по почте из Петербурга книги полгода и больше идут, не то и вовсе в дороге потеряются. Впрочем, без работы не сидел, не скучал. Не находится работы только тому, кто работать не хочет.

В гости к таким же ссыльным — за сто двадцать пять верст — на Лыжах ходил. Собственно, не просто в гости, а за новостями. Туда как-то легче письма просачивались. Бывало, и спорили. Жестоко спорили. Но ведь спор — борьба, а без борьбы не опрокинешь, не разобьешь ложные идеи, не утвердишь истину. Жизнь в ссылке…

Алексей Антонович тогда его перебил и шутливо заметил, что в ссылке, пожалуй, жизни-то как раз и нет. Лебедев, увлеченный своим рассказом, сухо бросил:

Абсурд! Жизнь есть везде, где борются за нее. Надо верить в жизнь и любить ее. Иначе вообще мир понимать невозможно.

Эти слова прозвучали как упрек Алексею Антоновичу. И после этого Лебедев стал рассказывать о своем отъезде из ссылки, как его провожали якутские друзья.

Алексею Антоновичу тогда показалось немного обидным, что Михаил бросил свою реплику мимоходом и не остановился, будто его собеседнику и возразить было нечего. Теперь же он, перебирая в памяти все, что говорил Лебедев, думал: а как действительно трудно было бы что-либо ему возразить! И как вообще во всем трудно возражать Лебедеву! И очень отчетливо, но с горечью осознал, что ему, врачу Мирвольскому, видимо, никогда не научиться передавать свои мысли с такой же силой убеждения.

Он прислушался к ровному дыханию Лебедева и вспомнил его слова: «Ты с чистым сердцем предлагаешь мне свое гостеприимство, но если бы нагрянула полиция, а документы у меня оказались не в порядке, ты не помог бы убежать».

И опять, как и тогда, его обожгло.

Нет, помогу, — с чувством внутреннего протеста сказал он почти вслух, — и не только потому, что не хочу быть лично перед тобой подлецом. Помогу! Потому что

в таком деле не помочь невозможно.

Укладываясь спать, Лебедев спросил его:

«Алеша, ты утром сам просыпаешься или тебя будит Ольга Петровна?»

Алексей Антонович сказал, что, конечно, просыпается сам и в какое время нужно Михаилу, в такое он eгo и разбудит. Тот почему-то засмеялся, а потом поблагодарил за заботу и сказал, что за последние годы научился с такой точностью сам себе заказывать часы и минуты пробуждения, с какой не закажешь ни одному будильнику. Таким был Михаил и в университете: всегда умел управлять своими поступками, держать себя в узде. Всегда и все ему представлялось ясным и простым. Он даже любые математические уравнения решал бегло, не отрывая карандаша от бумаги, хотя все знали, что математика для него нелюбимая наука. Да, а ведь в университет он пришел ничем не приметным юношей, — он натренировал свою волю, развил свои способности, уже учась. Ему завидовали. Кан же! Сын бедного учителя гимназии, воспитывался без отца, без семьи, — и вот такие способности, такие успехи…