Гольцы

Нет, я никогда не устаю. На это у меня не хватает времени. Но пройти на квартиру согласен. Приятнее поговорить в домашней обстановке. Здесь у тебя все так пропитано антисептиками, что мне кажется, свежие мысли — и те умрут.

Алексей Антонович вспыхнул:

Это входит в мою профессию — антисептики.

Сам понимаю, что вышло глупо, — улыбаясь, извинился Лебедев. — Не сердись. Но мы же с тобой раньше разговаривали без лишних церемоний.

Нет, не в этом дело, — сказал Алексей Антонович. — Мне просто… ну понимаешь… обидным показалось такое неуважение к профессии врача, которой я целиком посвящаю всю свою жизнь. Извини, я тебе говорю тоже прямо.

Спасибо. Значит ты, посвящаешь професии врача целиком всю свою жизнь? И вкладываешь всю душу только в это?

Да, только в это. И не нахожу нужным свои духовные силы делить между чем-то еще.

Улыбка сбежала с лица Лебедева. Холодным стал блеск его черных глаз. Он внимательно посмотрел на Алексея Антоновича.

Я, может быть, неправильно тебя понял, Алеша, — тихо сказал он.

Нет, правильно. В этом мое искреннее призвание.

Быть только врачом? И это говоришь ты? Ты — отец которого умер на каторге как государственный преступник?

Он мне не оставил политического завещания. И что плохого в том, что я стремлюсь быть хорошим врачом? Для того я и учился в университете.

Видишь ли, я думал, что ты любознательнее и интересуешься не только тем, что тебе кем-либо завещано. И университет этому тоже никогда не был помехой.

Я много и теперь читаю и размышляю.

Читаешь и нелегальную литературу?

Нет, такую литературу я не читаю, — сознался Алексей Антонович. — Прежде всего, ее здесь негде достать, а потом — зачем непременно это связывать? Я понимаю твой вопрос. Но я честно работаю. Повторяю: работа поглощает меня всего, всю мою душу. Разве этим я не служу

народу?

Душа — это расплывчато. Кому ты служишь своим

сознанием?

Ты меня все время бьешь моими же словами. Это все-таки жестоко.

Прости, я опять подумал, что мы с тобой говорим все еще в университете.

Нет, — заторопился Алексей Антонович, — нет, Миша, между нами так и должно быть. Я хочу, чтобы наши отношения оставались именно прежними. Но согласись, — Алексей Антонович вытер платком испарину со лба, — этак, как делаешь ты, любого в пот вогнать можно. Ц

Хорошо. Ну, а по существу, что ты скажешь?

Ты заставляешь меня сейчас развивать теории, а я этого не умею. Я просто работаю — и все.

И выходит, что борьба против самодержавия, которую начинают сейчас рабочие, народ, тебя не интересует.

Нет, я понимаю, что самодержавие вещь очень скверная.

Тогда благородна борьба против него?

Безусловно…

И ты ее не осуждаешь?

Нет.

А как бороться с самодержавием, ты знаешь?

Миша, я не смогу бросать бомбы, но, если придется, я перевязывать раненых сумею…

Ты с чистым сердцем предлагаешь мне сейчас свое гостеприимство, — намеренно обостряя разговор, сказал Лебедев, — но если бы у меня документы не были в порядке и нагрянула полиция, ты не помог бы убежать.

Алексей Антонович густо покраснел.

Вот это не так, Миша! — гневно сказал он. — Подлым я никогда не был. И не буду!

Эх, Алеша, Алеша, — вдруг рассмеялся Лебедев и взял его за руку, — такие, как ты, должны делать большее. Важно только, чтобы ты сам это понял. Ну что ж, пойдем к тебе на квартиру. — И, сделав шаг, остановился: — А что, Алеша, воротнички тебе так хорошо гладит мама?

Да, мама. Ты помнишь ее. А с чем связан твой вопрос?

Просто так. Они хорошо выглажены…

18

Ночь лежала за окном. Черными ломаными линиями вырисовывались на темном фоне неба крыши домов. Прохладный ветерок, напоенный горьковатым запахом черемушных листьев, вливался в комнату, шевелил занавески. Вокруг колеблющегося пламени свечи, поставленной почти у самого подоконника, кружились и танцевали мотыльки. Растаявший стеарин сбегал по стволу свечи и застывал па бронзовой чашечке подсвечника волнистой накипью.

Алексею Антоновичу не спалось. Поставив локти на стол и закрыв ладонями лицо, он сидел неподвижно. В доме было тихо. Только из дальнего угла кухни, приглушенная расстоянием, едва доносилась заливистая трель неутомимого сверчка и за тонкой переборкой — в гостиной — ровно дышал спящий Лебедев.

Вечером, за ужином, он долго рассказывал о своей жизни в ссылке.