Головатый (материал для истории Малороссии)

Князь Потёмкин как вице-президент военной коллегии*, где рассматривалось дело о Сечи, имел случай узнать голову Головатого и часто допускал его к себе. Из отзывов князя Головатый увидел необходимость действовать решительно. Итак, он представил князю свой проект о реформе Сечи, приложил именной список, кого должно предварительно удалить из войска и под каким предлогом, чтобы не дать подозрений, и тут же обнадёживал в безусловной верности прочих старшин и казаков и во всеобщем их согласии на сии реформы.

Потёмкин, выслушав вступление Головатого, только и произнес: «Право! — а бумагу швырнул прочь от себя в угол. — Не можно вам оставаться. Вы крепко расшалились и ни в каком виде не можете уже приносить пользы. Вот ваши добрые и худые дела». Тут показал он Головатому толстую тетрадь, в которой на страницах было писано, что Сечь сделала худого, а против каждой отмечены заслуги её.

— Всё было записано верно, — рассказывал Головатый, — ни одно обстоятельство из обоих действий не было сокрыто или ослаблено, только хитра писачка що зробыв? Худые дела Сечи написал строка от строки пальца на два и словами величиною с воробьев, а что доброго Сечь сделала, так то было писано часто и мелко, словно маком усыпано. Оттого-то наши худые дела занимали на бумаге больше места, нежели добрые.

В один день Головатый приходит, ничего не зная, к Потёмкину. Князь встретил его словами:

— Всё кончено. Текелий* доносит, что он исполнил поручение. Пропала ваша Сечь!

Рассказывая об этом, Головатый, несмотря на время, прошедшее после события, не мог удержаться от слёз и объяснял, до какой степени поразило его известие и что он забылся до того, что почти с гневом тут же отвечал князю: «Пропали же и вы, ваша светлость!» — «Что ты врёшь?» — сказал ему князь.— «И при том и так взглянул на меня, — рассказывал Головатый, — что я на лице его ясно прочёл мой маршрут в Сибирь и потому крепко струсил». Надобно было поспешить смягчить гнев вельможи, и я, несмотря на сильную горесть, поразившую меня, скоро нашелся и отвечал ему: «Вы же, батьку, вписаны у нас казаком; так коли Сечь уничтожена, то и ваше казачество кончилось». — «То-то же, ври, да не завирайся!» — был ответ князя, и на том всё кончилось.

Много рассказывал Головатый о тогдашней горести своей от уничтожения Сечи. Подробно исчислял, что он сам и многие потеряли при этом событии. Присутствие их в Петербурге уже не было нужно, и они отпущены с переименованием в армейские чины без службы. Головатый получил чин поручика.

Белый с Головатым выехали и путь свой продолжали в сильной грусти. Куда явиться, где пристать, чем заняться? Никакой отрады, никакой надежды в будущем! В один день, быв одолены грустию больше обыкновенного, рассуждали они в такой крайности, к чему им жить?.. По строгом разборе своего положения нашли, что все кончилось для них и им остаётся только лишить себя жизни. Так предположив, приготовили себе по два пистолета с надежными зарядами; положили, чтобы Головатый читал вслух обыкновенные молитвы, и когда будет оканчивать «Верую», то при словах: «...и жизни идущего века» приготовиться обоим, а на слове «аминь» друг в друга выстрелить, и кто будет не вовсе убит, тот пистолетом своим дострелит себя. Чтобы же им в таком предприятии не помешали, они действие произвесть расположили на дороге, в пригодном месте.

Когда они проезжали мимо красивого леска, место им понравилось, они вышли, обнялись братски, простились до скорого свидания в будущей жизни и стали по местам. Головатый начал читать молитвы...

— Читал же я,— так рассказывал Головатый, — совсем не так, как, бывало, читывал на клиросе — бегло, но сколько можно медленнее — и всякое слово старался выговорить ясно; при окончании же каждой молитвы клал по большому земному поклону; — уже дошёл до «Отче наш», всё читаю... При слове «избави нас от лукавого» вдруг пришла мне мысль... Я остановился, опустил пистолеты и, обратись к Белому, спрашивал:

— А знаеш що, батьку?

— А що? — спросил Белый с прежним мрачным видом.

— Вот се мы постреляемося?

— Атож!

— И нас тут найдут мртвых?

— Эге!

— И скажут: вот два дурня, запорожцы, верно, напились мертвецки и пострелялись, сами не зная чего. И нас зароют как собак, и никто не узнает, зачем мы пострелялись, и нам не будет ни славы, ни чести, ни доброй памяти.

— Так що робыты? — спросил Белый, немного подумав и уже с проясняющимся видом.

— Цур ему стрелятыся, батьку! Поедем дальше.

— Справди, цур ему! Поедемо, — повторил и Белый, опуская пистолет.

— Что будет, то и будет; поедемо! — сказали оба, упрятали пистолеты на месте, назначенном для преступления, положили по три земных поклона, усердно прося бога о прощении, потом обнялись, как вновь свидевшиеся, потянули из дорожного боклажка и пустились в путь[2].