Голос зовущего

Приехал обратно. Теперь за что взяться? Какое дело теперь ему всех нужней, всех важней? Пошел в… актеры миманса. Он много видел и много слышал. И многое в жизни понял. Ему уже есть что сказать. Но надо, чтобы накопленное и понятое в хождениях по людям улеглось, отстоялось, а не разбрызгалось по мелочам и впустую.

Надо какой-то срок помолчать. Зарядиться молчаньем. Недаром же люди молчат перед дальней дорогой.

Только на третий год работы в театре жеста и мимики Бэл, наконец, «заговорил». Он написал рассказ. Затем — второй, третий. И?с напечатали. Тогда он решил, что поход за отправным писательским материалом удался, и бросил театр.

Отсчет дописательских лет Алберта Бэла истек. Начался отсчет его лет в литературе.

…Первые кратки Бэла всеми нитями связывали его творчество с нравственными поисками так называемого «четвертого поколения» русских писателей, заявивших о себе на рубеже 50—60-х годов, а также с молодой латышской литературой того же периода, которая взяла на себя заботу и труд проникнуть в духовный мир своего сверстника — человека, только еще вступающего или недавно вступившего в самостоятельную жизнь. «Соединительное звено» этих двух «составляющих» первоначальные прозаические опыты Бэла критика нащупывала в их исповедальности, яркие знаки которой носили обе литературы. Но уже тогда было замечено и некое отличие Бэла от тех, кто ходил в его братьях по духу. Бросались в глаза не очень-то свойственные исповедальной прозе рассудочность, «притчевость» в фабульных построениях, обнаженная назидательность замысла. И вот теперь, когда вслед за рассказами и романом «Следователь» Бэл обнародовал «Клетку» и «Голос зовущего», стало ясно как божий день: в поиске себя и своего места в литературе он шел не только от тех и с теми, кого называли критики. Ибо он (перечитаем его ранние вещи сегодняшним глазом) не исповедовался. Он — исповедовал! И более того: выслушав очередного своего прихожанина — персонажа, он каждый раз словно бы забирался на кафедру и, в зависимости от того, что услышал, — поощрял, предостерегал, осуждал.

В последних романах Бэл делает это и вовсе открыто. Нет, не исповедальную прозу писал он и пишет. То, что выходит из-под его пера, — если уж продолжать возникший ряд понятий и слов, — ближе всего к тому, что именуется нравственной проповедью. Что же касается его «духовных отцов» и «единоверцев-братьев», то, право, стоит ли мучить себя, выискивая, подбирая и сращивая «одноцветные» проводочки-концы? Не было еще такого писателя, который родился бы на голом месте — сам по себе: ни от кого не произошел, ни у кого не учился, не имел бы схожего с кем-то литературного кредо. И Бэл здесь не исключение. Однако поименно гадать-называть тех, из кого он будто бы вышел, пристраивать его к тому или иному течению в литературе, кроме того, что подобная практика в критическом деле давно уже стала раздражающим штампом, еще и потому представляется необязательным, что ведь гораздо важнее и интереснее находить в писателе как раз свое, индивидуальное, от других отличительное, нежели искать в его лице чужие черты. Всякий настоящий писатель — это, в конечном итоге, всегда на других непохожий, единственный в своем роде духовный мир. Этим писатель и интересен — прежде всего…

Первый роман — «Следователь» — вобрал в себя многое из того, что принадлежит не одному Алберту Бэлу. Уже сама его форма— следственное дознание — без труда отсылает память читателя к массе отечественных и зарубежных произведений последних лет, где именно этот прием помогает добраться до глубин человеческой психологии. Так вот, читаешь, и кажется поначалу, что действительно вроде бы Бэл идет по истоптанному пути, шаг в шаг за другими. Только вот… следователь у него странный какой-то субъект.

Ладно уж, что он без браунинга в тайном кармане. Это бывает. Но бывает ли так, что, расследуя преступление, сам следователь ухитряется не наследить, не дать читателю о себе никакой информации?

Мы не знаем, молод он или стар, какие у него глаза, руки, какая походка, какие привычки, во что он одет. Мы даже не знаем, как его звать. Нам неизвестно о нем ничего, потому что мы так и не видим его ни разу. Только лишь слышим. Это человек-невидимка. Голос без плоти. Он только и знает одно: допрашивать. И мы только одно о нем знаем: он — следователь.

И приходит на ум, что все это совсем не случайно, что тут не просчет, а некая хитрость, разобравшись в которой мы и доберемся до индивидуального в Бэле, до отличающего неповторимость его писательского липа.