Голос зовущего. Рассказы

ТИБРИК

Зеленый уголок трехрублевки чуть выглядывал из кармана пальто.

Прижавшись к незнакомцу, Тибрик правой рукой приподнял клапан, а левой вытащил трешку и ускользнувший пониже рубль. Доставать мелочь было бы опасно.

Кондуктор крикнул на весь трамвай:

— Улица Дзирнаву! Следующая Меркеля! — И Тибрик стал пробираться к выходу.

На улице сразу дал о себе знать мороз. Сквозь дырявые подметки и мокрые носки ноги обжигало холодом, а душа ликовала.

Повезло! Не часто попадаются такие лопухи, чтобы из-за трамвайного билета меняли пятерку и так небрежно прятали деньги.

Тибрик зашел в первую попавшуюся столовую. Снял свое пальтишко и вместе с кепкой сдал его в гардероб.

Пригладил перед зеркалом взлохмаченные волосы, оправил завязанное узлом кашне.

Вкусно запахло едой.

На первое — гороховый суп. Дешево и сытно. На второе — шницель? Дорогой, к тому ж наполовину из сухарей. Лучше все-таки взять сосиски. Еще два стакана чая, расплатиться у кассы и скорей за стол.

Ел Тибрик, соблюдая все правила приличия, хлеб отламывал по кусочку, не спешил, разжевывал, хотя был очень голоден.

Зимой с кормежкой было плохо. Как правило, приходилось вести полуголодное существование.

Летом он каждое утро спозаранку с папкой под мышкой, изобразив из себя глубокомысленного студента, обходил задворки гастрономов. Развозчики оставляли у дверей ящики с бутылками. Сливки, кефир, молоко!

Бери что хочешь. Но сливки Тибрик не брал — надо совесть знать, и потом неприятностей не оберешься, если прихватят ненароком, а молоко, кефир это да. Каждое утро — три магазина, три бутылки. В день выходит полтора литра молочных продуктов да еще сорок пять копеек за сданные бутылки. Назавтра — другой квартал, а добыча все та же. За месяц он ухитрялся охватить таким образом все главнейшие рижские продмаги, гастрономы, молочные.

А по ночам — подвалы, чердаки. Связка отмычек всегда при нем, кожаные перчатки — эти больше для форса — и фонарик с синим светом. В подвалах нередко попадались банки с вареньем, бочонки с соленьями, иногда окорока. На чердаках сушилось белье. Тибрик продавал его на толкучке, бывало, и для себя оставлял.

Летом жить можно. А зимой плохо. Из-за мороза молоко на улице не держали, а сразу уносили на склад.

Ночью на холоде не очень-то поработаешь. К тому же все, что попадало в руки, было несъедобным, заледенелым.

Но сегодня повезло. Он ел сосиски. Отрезал по кусочку, посыпал перцем, густо мазал горчицей и только тогда, предвкушая удовольствие, клал на язык.

Да, жить можно. И все-таки странная грусть в последнее время завладела Тибриком. Зимой он особенно остро переживал свою бесприютность.

Ночевал на вокзале или в пригородных поездах. Садился в поезда с дальними маршрутами до Ериков или Эрглей и спал по мере возможности: контролеры и милиционеры не очень-то дадут поспать. А поутру — обратно в Ригу.

И сегодня точно так же. Приехал он в семь, подремал в зале ожидания на скамейке, потом решил навестить знакомого, надеясь у него помыться, поесть.

При такой жизни трудно было следить за внешностью. После бессонной ночи борода росла прямо на глазах, руки от вагонной грязи становились серыми, рубашка будто жеваная.

Надежды на приятеля не оправдались. Мать не пустила Тибрика на порог. А по его расчетам, ей полагалось уже быть на работе. И когда он, злясь на себя из-за потерянного времени, садился в трамвай, то уж никак не думал, что его ждет такая удача.

По мере того как Тибрик наедался, настроение поднималось. Денег хватит дня на три, зимой он жил бережливо.

Чай хотя и дымился, но был не очень-то горяч. Тибрик выпил стакан, и жизнь показалась совсем прекрасной. Он вспомнил дом и сладко зевнул.

Просторная комната с письменным столом и стеллажом для книг. Отцовский кабинет. Отца Тибрик помнил смутно. Немцы мобилизовали его в легион, он погиб в сорок третьем.

Мать недолго прожила одна. В доме появился отчим, добродушный, славный дядя, только вот здорово пил.

Мать занималась нарядами, отчим пропадал в кабаках, а маленький Илгвар — такое настоящее имя у Тибрика, — предоставленный самому себе, развлекался, как мог.

И пианино было в доме. Отчим, от нечего делать, обучал Илгвара. Хороший слух, длинные пальцы — чем не музыкант? Так рассуждал отчим, опрокидывая очередной стаканчик. В пьяном виде он попал под машину, смерть была быстрая и легкая.

Потом второй отчим. Черствый, красивый и жадный.

Мальчик с ним не ужился. Одна перепалка следовала за другой. Мать приняла сторону отчима. В семнадцать лет, окончив школу, Илгвар ушел из дому.

Вначале еще изредка заходил домой, потом перестал. Жил у знакомого, пробовал работать, но с непривычки это оказалось нелегко. И тогда Илгвар стал бродяжничать. Завелись знакомства среди воришек. Илгвару тоже пришлось добывать себе на пропитание. Крал, но так, по мелочам, за что и прозвали его «Тибриком» — от слова «стибрить». Теперь ему двадцать, за спиной основательный стаж бродяги. И от воинской повинности до сих пор ему удавалось уклоняться…

Все это вспомнилось Тибрику, как полученный в драке удар, а потом словно нежное прикосновение: кровать.