Голос крови

Снаружи – гомон и суматоха. Гвалт врывается в священное безмолвие рубки, гвалт и жар. Господи, как же горячо на палубе! Опаляющая жара! Убийственная! Валит с ног. Лишь ветер, ерошащий бухту, помогает терпеть этот жар. А ветер крепкий, посвистывает, ХЛЕЩЕТ в борт шхуны волнами, ХЛОПАЕТ громадными парусами, парусами на двух мачтах – ХЛОПАЕТ и раздувает их, будто облака неестественной глянцевой белизны – летнее солнце Майами! Нестор поднимает глаза на огненный шар – полыхающий – и даже в своих сверхтемных очках не решается пробовать вторично – заглядывать в адскую синюю лампу, которой сделалось небо. Но и это мелочи по сравнению с ревущим ПРИБОЕМ человеческих голосов. Вопли! Призывы! Проклятия! Завывания! Мольбы! Улюлюканья! Великий рев и скрежет зубовный в миле от берега посреди бухты Бискейн!

Сержант выбирается из хибары, в упор не замечая Нестора. Но, двинувшись по палубе, подает резкий сигнал рукой на уровне бедра, показывая, чтобы Нестор шел за ним. Шел за ним? Нестор трусит за сержантом, как пес.

Сержант Маккоркл и его пес поднимаются на борт шхуны – форменный дурдом там, на палубе! Пассажиры, если это пассажиры, перевалившись через планширь, тараторят и машут руками… американос, все до одного, русые да блонды… половина из них, девчонки, – практически голые! Золотые гривы! Лоскутки купальных плавок даже не скрывают лобок… лифчик – две треугольные тряпицы, сосок спрятан, но грудь на воле, выпирает слева и справа и манит. Хочешь еще? Только не он. Нестору сейчас меньше всего хочется флиртовать с lubricas americanas[10]. Он рассеивает их молитвой, которая сводится к «Прошу, Господь Всемогущий, взываю к тебе, не дай мне… облажаться!»

Сержант шагает прямиком к передней мачте. Смотрит вверх. И Нестор смотрит вверх. Сержант видит неизвестного, устроившегося на верхушке мачты, будто на насесте. Нестор видит неизвестного на мачте – силуэт в слепящем ореоле синей лампы, черный комок на высоте семи или восьми этажей над палубой. Сверху бьет по ушам настоящая буря надрывных воплей вперемежку с какофонией автомобильных гудков. Сержант снова глядит вверх. Нестор тоже. Им приходится до отказа запрокидывать головы, чтобы увидеть, откуда доносится гомон. Полный караул – смотреть отсюда на самую высокую точку моста… Яростная толпа перевешивается через ограду, два, три ряда голов, бог знает сколько рядов. Они так высоко, что головы кажутся не крупнее куриных яиц. Даже Нестор сквозь сверхтемные очки не может смотреть на них дольше секунды. Это все равно что стоять у подножия восьми– или девятиэтажного здания, с крыши которого, охваченной солнечным пожаром, на тебя непонятно отчего орет куча народу. И там! – практически лицом к лицу с толпой, практически на той же высоте – человек. Остановившись прямо под ним, сержант смотрит вверх. Нестор тоже. Заслоняя глаза от солнца, они видят, что человек и впрямь похож на ком грязного белья, как определил Лонни Кайт… нет, даже хуже… он похож на ком замызганного и сырого белья. Он насквозь мокрый. Одежда, тело, даже черные волосы – насколько можно разглядеть – все одного мокро-грязного серо-коричневого цвета, будто человек только что выкарабкался из выгребной ямы. И то, что он судорожно дергает головой, крича людям на мосту, и призывно протягивает к ним ладони, выгнутые чашками, не улучшает впечатления. Но как он сидит там, не держась за мачту? А-а-а… он нашел корзинку-седёлку, но как он вообще туда забрался?

– Патрульный! Патрульный!

Перед сержантом Маккорклом возникает здоровенный неуклюжий олух лет тридцати. Он не переставая тычет пальцем в мужика на мачте. На лице испуг, речь такая сбивчивая, что слова, кажется, скачут друг через друга, спотыкаются друг об друга, валятся кубарем, толкаются, отскакивают и разлетаются кто куда:

– Нечего здесь делать как бы, его оттуда, офицер, никогда раньше не знаю, как бы его не видел вон, понимаете, толпа, чего они, этот такой злой, хотят, кто мне вылез на мою яхту, как бы одна эта мачта, сломать ее стоит кучу денег, понимаете, это все, чего я хочу…

Парнишка рыхлый – гляньте только! – но это, немедленно оценил Нестор, роскошная рыхлость. Толстые щеки, но такие гладкие и бархатные, прямо идеальный чизкейк. И брюшко, но того сорта, что создает ровную параболу от грудины до лобка, шедевральное брюшко молодого мажора, созданное, без сомнения, заботами самых утонченных, внимательных и искусных поваров. Идеально параболическое чрево обтягивает салатовая футболка, хлопчатобумажная, но хлопок такой тонкий и вещь такая новая, что прямо светится – в общем, натуральная баба, не парень, а баба, и слова у него вылетают изо рта бабьей мешаниной, простеганной страхом.

– …конченый придурок, мать его, иди в суд! Виноват, козел, а в суд на меня! Безголовый отморозок, знать не знаю, а меня!..

Сержант выставляет ладони перед грудью, как бы показывая: «А ну, чуток назад».

– Помедленнее! Ваше судно?

– Да! И я…

– Секунду. Ваше имя?

– Джонатан. Тут такое дело, что как бы раз я…

– А есть как бы фамилия?