Голодный город. Как еда определяет нашу жизнь

В Греции и Месопотамии успешная на первый взгляд стратегия продовольственного обеспечения, как оказалось, имела в далекой перспективе изъяны, последствия которых было невозможно устранить. В обоих случаях катастрофа была в буквальном смысле наглядна: с городских стен поэты и философы могли собственными глазами видеть опустошенные окрестности. Но в величайшем за всю историю человечества однонаправленном городе все обстояло по-иному. Единственным материальным свидетельством масштаба собственного потребления, которое римлянин мог наблюдать по соседству, была громада Mons Testaceus («Горы осколков») — «восьмого римского холма» высотой в 54 метра, состоящего из обломков амфор, в которых доставлялось оливковое масло и зерно из Испании и Африки⁵¹. Окрестности Рима были нисколько не похожи на пустыню: там процветали коммерческие садово-огородные хозяйства, pastio villatica, с которых в город рекой текли фрукты, овощи, домашняя птица и дичь. Лишь искушенный в таких делах человек мог догадаться, что у этого элитного земледелия должен иметься невидимый двойник где-то в других краях. Как ядовито замечал поэт Марциал, раньше в Рим из Египта зимой везли розы, а теперь розы тут были свои, но из Египта ввозился хлеб⁵².

Благодаря беспрецедентной военной мощи и совершенной системе снабжения Рим — по крайней мере какое-то время — находил способ «и рыбку съесть, и косточками не подавиться». Он стал первооткрывателем экспансионистской модели городского потребления, по мере роста своих потребностей распределяя бремя снабжения по все большей территории. В конечном итоге причиной краха Рима стало отсутствие не продовольствия, а заинтересованности в его доставке: дальние концы растянутых до невозможности линий снабжения охраняли воины-иноземцы, никогда не видевшие великого города да и не горевшие желанием в нем оказаться. Распространившись до самых краев известной на тот момент вселенной, концепция Рима лопнула, как слишком сильно раздутый воздушный шар.

Долгое время взлет и падение Рима были одной из излюбленных тем в кругах теоретиков урбанизма. Относительно конкретных причин его гибели существуют разные мнения, но, каково бы ни было политическое и военное положение Рима накануне его падения, в продовольственном плане он был обречен. Египет и Северная Африка, 500 лет снабжавшие Рим хлебом, больше не могли справиться с этой задачей. Столетия интенсивного монокультурного земледелия истощили их почвы, а сведение лесов необратимо изменило климат. В 250 году н.э. святой Киприан, епископ Карфагенский, описывал землю, обобранную до нитки: «Мир состарился, утратив прежний пыл. Он — свидетель собственного упадка... Поля не дают урожая земледельцу. Ручьи, прежде бившие ключом, теперь превратились в слабые струйки воды»⁵³.

Опыт Рима актуален сегодня не из-за того, как именно он погиб. Важнее для нас то, как город относился к собственному пропитанию, когда был в зените могущества. Аномальные размеры позволяли Риму действовать независимо от естественных сдержек, определявших жизнь других городов. Словно жадный ребенок, оказавшийся на шоколадной фабрике, он бездумно наполнял утробу, полностью поглощенный самим процессом поглощения. Умеренность и воздержание уже не диктовались нравственными нормами общества: они стали вопросом индивидуального выбора. Среди представителей римской элиты стало модным делать вид, будто у них почти нет аппетита — совсем как у голливудских звезд. В «Historia Augusta» — одном из древнейших образчиков политического пиара, относящемуся к IV веку н.э., — утверждалось: император Септимий Север «любил зелень из собственного сада и иногда с удовольствием выпивал вина; к поданному же на стол мясу он часто даже не притрагивался»⁵⁴. Одержимость диетами, как и ожирение, — симптомы того, что кулинарная культура совсем разладилась.